Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения

Леонида подводят к двери. Первый этаж, вход в булочную, но хлеб там уже зачерствел, а на прилавках разложены карты местности и данные аэрофотосъёмки. Дверь туго открывается, и его приглашают пройти внутрь. — Он не бог, — заявляет майор на пороге, не спеша входить в холодное помещение, где слишком много непонятных чинов и гудит генератор.

— Вы глубоко ошибаетесь. Вы ощутите веру в него. Вы сольётесь с ним в целое. Он наложит на вас перст свой, дарует вам плоть свою. Воля вождя, воля бога, воля общества — три столпа морали, которые вы неспособны будете обойти!

Он мягко подталкивает его в спину, обнимает за плечо.

— Проходите же! Не стесняйтесь! Не пристало советскому офицеру околачиваться на промозглом осеннем воздухе. Сейчас вам окажут первую помощь. А затем вы станете одним из тех, кто первым поверит в Нового Бога!..

В десять лет я увидел очень многое. Больше, чем способно выдержать ещё детское сознание…

Увидел, как жирное, червеобразное нечто — фрагмент ещё более жирного и неописуемо ужасного — поднимается над утопающими в дыму разрушенными кварталами. Движется к реке по воздуху, раскрываясь подобно розе, и выстреливает из венчика стремительные липкие нити. Нити облепляют геликоптер, стопорят винты и аппарат начинает падать, разбивается о воду, поднимая шипящий фонтан брызг…

Увидел, как топит линкор — тремя мощными ударами. Тот же огромный, уродливый хвост, щупальце или клешня, заваливая на борт корабль-город, корабль-остров. Лязг разрываемого корпуса, разрыв детонирующих снарядов, волна пропитанной топливом воды захлёстывает на берег вместе с изувеченными трупами. Шум стоит адский…

Увидел, как падает самолёт. Один, другой, третий…

Последний добирается до нашего берега по длинной дуге и глухо взрывается за рядами домов.

— Папа… — шептал я.

Я знаю, что он был там. И он погиб.

Стальная, гладкая, серебристая птица. Я помню тот ангар на аэродроме и ту обтекаемую машину. Настоящее, с тремя винтами — абсолютное совершенство. Я сидел в кабине за хромированным штурвалом, разглядывая разнокалиберные циферблаты и шкалы. Отец с улыбкой называл их. От него пахло керосином и кремом для бритья.

— Это указатель крена, — говорил он, тыча в чёрный круг со стилизованным изображением корпуса самолёта относительно градусной сетки. — А это и сам догадаешься!

Я смотрел на большой циферблат с делениями. Максимальное — 1000. И подпись точно под стрелкой — км/ч.

— Указатель скорости!

Он рассказывал мне про авиагоризонт, альтиметр, указатель вертикальной скорости…

— А в чём разница?!..

Я и так знал — штудировал техническую литературу и мечтал, что сяду за штурвал, взлечу по-настоящему. Откину заветную рукоятку, сдавлю красную кнопку и буду поливать пулемётным огнём вражеские амбразуры.

— Скорость снижения или набора высоты — ты же сам прекрасно знаешь! — и он засмеялся.

Смех этот я слышу всё время. Он как круг дантовского ада обречен повторятся в моей распавшейся на множества сущности. Он мучит меня. Смех. Будто я сам убил отца. Сам, сшиб его с траектории.

— Я люблю, когда ты рассказываешь мне.

И он треплет меня по волосам.

Концентрационный лагерь N6. Какая невозможная ирония!

Идти по пустой улице, между зданий. Через мусор, вдоль разбитых витрин, брошенных автобусов, троллейбусов, трамваев, и фонарей, которые не горят.

Натирать мозоли. Кутаться в одежду, в одеяла и простыни, поддерживая стариков. Обсуждать версии произошедшего и происходящего. Неконтролируемое вторжение, заговор своих, заговор Ми-го, Йит, Старцев. Рослый мужчина, член союза писателей, живущий один в соседнем подъезде, упоминает пугающее имя — Ктулху. Его он где-то от кого-то слышал, но не может точно сказать что оно, или кто оно такое. Известно только, что встреча с этим ничего хорошего не сулит и то, что беснуется там, может Ктулху и есть.

Идти, опасаясь нападения. Прислушиваясь к неизменному гулу, и вглядываться в мерцание густых облаков на юге. Бояться, что оно задумает ползти, а тогда спасения не видать.

И набрести, наконец, на колючую проволоку. Солдат на той стороне разматывающих связку вокруг окраинного нового района для рабочих, ещё не заселённого. У них есть электричество — мы видим свет в окнах. И других видим тоже, похоже, гражданских бредущих по деревянным мосткам мимо бетономешалок.

— Внимание! Ещё одна группа!.. — слышим голос усиленный динамиками.

— Родненькие! — восклицает подле меня женщина, которую я не знаю. Она измучена этим бесконечным, ночным походом и её «родненькие», получается очень искренним и на последнем издыхании.

Никто, похоже, не в состоянии разглядеть подвох. Всем хочется согреться и отведать полевую кухню, услышать слова поддержки, заверения в безопасности и заботе вождя. Улечься на койку, в конце концов.

— Теперь всё будет хорошо, Павлик, — говорит мама, когда нашей измученной группе велят идти вдоль смертоносной проволоки с торчащими шипами, словно рассчитанными на слонов — к воротам рядом с вышкой охраны.