Вселенная русского балета

Ее распределили в Кировский театр, и начинать ей было непросто. По характеру она не была «премьершей», не умела постоять за себя, хотя это и полезное качество для артистического мира. Она просто работала, получая от этого удовольствие. Шелест почти всегда была на вторых ролях: ее ставили во второй или даже в третий состав новых постановок, довольно часто она выходила на сцену, дублируя заболевшую балерину. Но к каждому выходу она внутренне готовилась и всегда безумно волновалась – и в молодости, и став большим мастером: «Готовясь к самому выходу, в кулисе, слышу дыхание зала, иногда поплачу, боюсь, трясусь и… ныряю! На сцене все время внутренне взвинченная…»

Шелест погружалась с головой в каждую партию, растворялась в ней. Видимо, большую роль играло то, что она репетировала одна: пространство творчества, когда она находилась в репетиционном зале наедине со своим отражением в зеркале, давало ей возможность в буквальном смысле входить в космические внутренние откровения. Современники говорили о мощной энергетике, которая неслась со сцены, а сама она, правда уже в зрелом возрасте, употребляла слова «астрал», «космос».

Обычно балетный артист перед спектаклем «прогоняет» отрывки, шлифуя технические составляющие, но Шелест почти никогда этого не делала, а в день спектакля вообще старалась не думать о нем. Ей важен был момент «здесь и сейчас», она кидалась в каждую роль как в омут. Она очень боялась раньше времени, до выхода на сцену, затронуть то внутреннее, что хотела донести до зрителей. Ей нужна была первозданность, немыслимая острота переживаний – на каждом спектакле. В этом, наверное, и был главный секрет ее творчества: полное погружение и самоотдача. Она переживала невероятно острое чувство единения со своей героиней, и можно сказать, что каждая ее роль была автобиографичной. Самым главным критерием оценки спектакля для нее было – «Я сегодня забылась».

Из воспоминаний Аллы Шелест о балете «Баядерка» (она танцевала Никию):

«Во втором действии за кулисами вдруг завыла страшно: У-У-У-У-У-У! Все надломилось, в глазах потемнело, ничего не разберу, сердце разрывается – надо на сцену! С тем же воем из кулис бегу на сцену… Я какие-то вещи делала не так, как вижу сейчас, как хотела бы сделать…

Однажды Ваганова спросила:

– Ну, Алла, как ты вчера танцевала?

Я стояла перед ней молча, потом выдавила из себя:

– Я… забылась.

– Значит, ты хорошо танцевала».

У Шелест почти не было партий, поставленных специально на нее, но она танцевала так, что порой зрители запоминали только ее выходы. Балет «Лауренсия» по пьесе Лопе де Вега «Овечий источник» был поставлен Вахтангом Чабукиани для Наталии Дудинской: Дудинская была Лауренсией, а сам он – Фрондосо. Шелест на премьере танцевала партию второго плана – Хасинту. И вот что удивительно (или, наоборот, совсем неудивительно) – знаменитый балетный критик, вдова поэта Любовь Блок, побывавшая на этом спектакле, в своей статье никого, кроме Шелест, не упомянула. Она писала: «От нее веет правдой, ей веришь». Лицо Шелест она сравнила с полотнами Эль Греко.

Вскоре (вторым составом) Шелест станцевала заглавную партию, и с этого момента началось соперничество двух балерин, продлившееся всю жизнь. Только три последних года своей карьеры Шелест была вне этого соперничества, потому что Дудинская закончила выступать. Они шли параллельно, нога в ногу, но у Дудинской была поддержка, плечо, на которое можно опереться, – ее муж и партнер Константин Михайлович Сергеев. Помимо этого Дудинская полностью соответствовала представлению о том, какой должна быть советская балерина, ведь речь идет о тридцатых-сороковых годах прошлого века. Тогда балетный театр только-только получил уверенность в том, что ему быть в новой Советской стране. Советская власть поняла, что балет отнюдь не забава, а скорее хорошая поддержка власти, ее опора. Когда была учреждена Сталинская премия (20 декабря 1939 года), балерины стали получать ее одними из первых. Зарплата балерины в те годы в несколько раз превышала зарплату рядового инженера. Динамичная Наталия Дудинская, несущая оптимизм, идеально соответствовала образу советской балерины. Ему же соответствовала и нежная, романтичная Уланова. Но трагический дар Аллы Шелест никак не увязывался с «нужным» образом. Говорили, например: «Послушайте, товарищ Шелест, к чему этот преувеличенный трагизм? Побольше оптимизма, побольше радости жизни!»

Алла не ввязывалась в дискуссии – она шла своей дорогой. Танцуя в классических балетах, своих героинь она наделяла чертами, которые могли бы передать драматические актрисы, и для каждого образа она подбирала совершенно неожиданные ракурсы. Так, ее Одетта в «Лебедином озере» горда и отстраненна, а Одиллия вовсе не отличалась вероломностью – она была просто красива и знала цену своей красоте. Майя Михайловна Плисецкая с восторгом отзывалась о том, как Шелест танцевала этот спектакль, и для своей интерпретации Одиллии многое взяла от нее – Одиллия Плисецкой ошеломляла красотой и молодостью.