Всемирная библиотека. Non-Fiction. Избранное

Известно, что Вергилий перед смертью поручил своим друзьям предать огню незавершенную рукопись «Энеиды», вобравшую в себя одиннадцать лет вдохновенного и кропотливого труда; Шекспир никогда не имел намерения объединить в одном томе множество написанных им пьес; Кафка поручил Максу Броду уничтожить свои романы и новеллы, хотя и понимал, что они обеспечат ему славу. Сходство этих выдающихся эпизодов, по моему мнению, иллюзорно. Вергилий не мог не рассчитывать на почтительное неповиновение друзей; Кафка рассчитывал на своеволие Брода. В случае с Шекспиром было иначе. Де Куинси предполагает, что для Шекспира признание заключалось в постановке, а не в публикации; значение имели именно театральные подмостки. К тому же человек, действительно желающий, чтобы его книги исчезли, не станет перепоручать эту задачу другому. Кафка и Вергилий не стремились к уничтожению написанного, они лишь хотели избавить себя от ответственности, которую неизбежно накладывает созданное произведение. Думаю, что Вергилий был движим соображениями эстетическими: он захотел бы исправить какую-то строку, переменить какой-то эпитет. Случай Кафки представляется мне более сложным. Его творчество можно определить как притчу или как последовательность притч, тема которых принадлежит этике: это отношения между человеком и божеством и его непостижимой вселенной. Несмотря на современный антураж, его творчество отстоит от того, что принято называть современной литературой, дальше, чем от «Книги Иова». Оно апеллирует к религиозному, в первую очередь иудейскому, сознанию; формальные подражания вне этого контекста лишены смысла. Кафка рассматривал свое творчество как деяние веры и не желал, чтобы его писания лишали читателей надежды. Вот почему он поручил своему другу уничтожить написанное. Можно предложить и другие объяснения. Дело в том, что Кафка мог грезить только кошмарами и при этом сознавал, что их безостановочно порождает сама реальность. С другой стороны, Кафка знал, что промедление является мощным средством воздействия, – это присутствует почти во всех его книгах. То и другое, скорбь и промедление, его тяготили. Кафка предпочел бы сочинять радостные книги, но его честность не соглашалась на такие поделки.

Никогда не забуду, как я впервые читал Кафку в одной преднамеренно-современной антологии 1917 года. Ее авторы (не всегда лишенные таланта) посвятили себя изобретениям: они изобрели отсутствие пунктуации, отсутствие заглавных букв, отсутствие рифм, пугающую имитацию метафор, обилие сложносоставных слов и прочие изыски, свойственные той молодежи и, возможно, любой молодежи. Посреди этого печатного грохота притча за подписью «Франц Кафка» показалась мне, несмотря на доверчивость юного читателя, необъяснимо пресной. Теперь, по прошествии лет, я решаюсь признаться в своей непростительной литературной бесчувственности: я прошел мимо откровения и ничего не заметил.

Всем известно, что Кафка всегда ощущал вину перед своим отцом – на мистическом уровне, как народ израильский перед своим Богом; иудаизм Кафки, отделявший его от большинства людей, не мог не отразиться и на его творчестве. Сознание близкой смерти и лихорадочное возбуждение больного туберкулезом определенно обострили все его чувства. Эти соображения второстепенны; на самом деле, как сказал Уистлер, «искусство случается».