Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

И теперь – распутье: либо наращивать сюжетные большие вещи, по заветам «Серапионов» и с учетом опыта писателей старой школы (Толстого, Булгакова, Шишкова, Леонова), либо следовать прежней, сибирской линии, без сложного сюжета, в локальных рамках рассказа, а значит, с сибирским материалом, с наработками «орнаментально»-сказовой техники и стиля. Все 1920-е гг. эти две линии, условно «городская» и «сибирско-восточная», шли параллельно, но не изолированно друг от друга. Ибо и в «Чудесных приключениях портного Фокина» есть признаки его «рассказовой» манеры, а его рассказы принимали вид «маленьких романов» с делением на главы, как «Долг» и «Заповедник». И кроме того, как показал сборник «Седьмой берег», рассказы стремились к объединению в циклы, достаточно тесно спаянные друг с другом.

Но сначала были «Экзотические рассказы». Они интересны даже не сами по себе, не столько своим содержанием, сколько своей экспериментальностью. Нэп, побуждавший часто писать за деньги, губил писателей. Коснулось это и Иванова, которому его строгий, но истинно полюбившийся ментор Горький писал еще в начале 1923 г., словно от лица самого Иванова: «Пишу я (…) очень много лишнего и фактами, и словами, последними – очень много. Это у меня оттого, что я много видел…» И далее, уже от себя: «Вам надо себя сжать, укоротить словоточивость». Приходилось приглядываться к другим писателям, перенимать их опыт, говорить на их языке, чтобы легче было понимать свой. Отсюда и след Вяч. Шишкова в «шутейном» рассказе «Нежинские огурцы» – о том, как пошли охотиться на волков вместе с важными персонами, насолили огурцов в предвкушении, а вместо волков набежали зайцы. Рассказ «Долг» заставляет вспомнить авантюрно-приключенческие произведения Куприна и Грина, издававшиеся как раз в 1923 г., или даже Ф. Брет Гарта, о чтении которого Иванов писал Урманову. Но есть в них и верность сибирским и «восточным» темам эпохи Гражданской войны, которая помогала самосохраниться, не утонуть в чужих влияниях.

И все же чувства сдвига, прорыва еще не было. Может быть, даже вопрос тогда, в 1924–1925 гг., стоял о том, чтобы покончить с творчеством вообще! Не зря так часто в это время Иванов рвется куда-нибудь уехать – верный признак неблагополучия в делах при оседлом образе жизни и писания. Как это было в дореволюционной Сибири с ее балаганным факирством и индийской мечтой: Павлодар, Курган, Петропавловск, Екатеринбург, Омск, Семипалатинск и, возможно, еще и Ташкент, Бухара, Монголия, а писательство – что-то сопутствующее, побочное. В апреле-ноябре 1923 г. – Крым, в 1924-м планы поездок в Италию, Китай; реальная поездка на юг России, в Одессу, вновь Крым, Харьков, где жил его приятель Жаткин и было гостеприимное книжное издательство. Там и вышел сборник «Экзотические рассказы», где впервые прозвучал этот многозначительно-туманный эпитет. Ибо, кроме экзотики «прямой», конкретной – «восточной», азиатской, под ней понималась и новая манера Иванова-писателя: сюжетно-событийные, очерково-анекдотические рассказы. И, в-третьих, те самые влияния, о которых уже сказано. То есть следы Зощенко, Бабеля, Шишкова, возможно, Толстого, Булгакова, Грина. Они ведь – та же экзотика для Иванова! Все равно, что посетить какую-нибудь интересную страну. Но даже если он и хотел тогда бросить писательство – может, всего-то и мелькнуло раз-другой, – это было уже невозможно: велика была инерция втянутости в лит. «круг», слишком крепка была связь с лит. процессом. И слишком уж сильно хвалили критики «Партизанские повести», «Дитё», «Полую Арапию», чтобы так сразу от всего отказаться. А были еще Воронский и «Красная новь». Нет, слишком крепко Иванов был уже повязан, и приходилось «соответствовать», держать марку. Потому и утверждаем: Иванов тогда не столько писал, сколько держал планку, старым «жиром», надеждами на лучшее. Повесть «Возвращение Будды» была заявкой на нового Иванова, приключенческого и психологического одновременно, и еще историософского, учитывающего обе линии, «восточную» и «западную», в одном произведении. Но далее это ценное наследство словно рассыпалось на небольшие и довольно пестрые рассказы; наследования новаторской повести вроде бы и не было. Будто Иванов начал дробить монолит «Возвращения Будды» на осколки, как это и случилось в повести со статуей Будды.