Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

В повести «Шоколад» (1923) А. Тарасова-Родионова председатель местного ЧК Зудин принимает на работу в архив бывшую балерину легкого поведения Елену Вальц, причиняющую ему вскоре огромные беды (дает его жене и детям шоколад и чулки как взятку), пока не подводит под расстрел. Тоже «из-за самочки» гибнет герой романа И. Эренбурга «Жизнь и гибель Николая Курбова» (1923). Оба, и Зудин, и Курбов, гибнут, не выдержав миссии «чистильщика»-расстрельщика, делающего «жестокое, страшное» во имя «нашего дела» («Шоколад») – будущего коммунизма. У них не хватило терпения, они «не рассчитали сил», потому что не потеряли душу, не перестали быть людьми. «Индикатором» стала их способность любить, любовь к женщине, и гуманизм, жалость к любителям «шоколада». Безжалостно к такому типу героя-чекиста отнесся Зазубрин в своей повести «Щепка». Его Срубов, как и Курбов, тоже любит «Ее», Революцию, «жестокую и прекрасную», и «для Нее, в ее интересах, Срубов готов на все». Но автор подвергает его мучениям, настоящим пыткам, и он медленно, но верно сходит с ума. В какой-то мере в эту компанию попадает и Иванов, в чьей «Очередной задаче» заметны следы и Тарасова-Родионова и Эренбурга. Вера Татищева из рассказа Иванова весьма привлекательна, почти смазлива: «Голубоглазая, голубо-ресничная девушка (…). Рука у ней мягкая и полная пахучего огня, как маленькие, только из печи, хлебцы». Но Шнуров – не падший Курбов, назначавший Кате свидания, он быстро подавляет в себе любовные желания и движения души: «Мало ли раскормленных пухлых девчонок попадает на пути; – не за пожатье же руки (тогда – из тюрьмы!) – устраивать и провоцировать в городе бунты!.. Неужто так вот из-за самочки и может все крахнуть». И проводив взглядом выпущенную из тюрьмы Веру, Шнуров может спокойно спать, в отличие от Зудова, ждущего расстрел. И вместо огромного монолога, произнесенного в «Шоколаде», герой Иванова ограничился одной лишь фразой: «Первобытные инстинкты, атавизм – нет никаких объясняющих слов. Ерунда, пустой туман».

Этим рассказом Иванов, по сути, закрыл для себя эту слишком серьезную и мрачную тему. Ни путь Зазубрина с его кошмарами, явно преувеличенными, Достоевского и Андреева, чуждыми Иванову, ни варианты пути Тарасова-Родионова и Эренбурга его не привлекали. Хотя мог бы привлечь его внимание популярный в начале 1920-х гг. роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников» того же Эренбурга. Произведение приветствовали сам Ленин, а также Каменев и Бухарин, видимо, за газетно-фельетонный стиль книги и «политику». Бухарин даже написал предисловие к петроградскому изданию. Проницательным оком высокопоставленного партийца и литератора он разглядел в книге «индивидуалистический анархизм», «нигилистическое “хулиганство”», «скрытый скептицизм» и т. д. Но не для того, чтобы уличить Эренбурга в грехах, а чтобы поощрить. Особенно там, где «бичуется капитализм, война, капиталистическая культура, ее добродетели, высоты ее философии и религии». Тем более что автор «знает кулисы социалистических партий» – отличный рецепт для произведения и авантюрного, и сатирическо-политического, и просто веселого – книги «интересной, увлекательной, умной».

Почему-то, при всей бессюжетности романа, не увидели жажду сюжетности, содержащуюся в сумбурной либо смехотворной деятельности его героев, провоцируемых «мексиканским бандитом» Хулио Хуренито, и мощное авторское начало, т. е. наличие самого Эренбурга как действующего лица, пожалуй что и центрального. Заканчивается этот с виду сумбурный роман здравицей лучшему будущему: «Неминуемое придет, я верю в это, и всем, кто ждет его (…), любящим только ветер и скандал, я шлю мой последний поцелуй. Ура просто! гип-гип ура! вив! живио! гох! эввива! банзай! Трах-тарарах!»

В 1924 г. Иванов написал повесть, явно вдохновленную духом той авантюрной бесшабашности, которой полон роман Эренбурга. Иванов отправляет невзрачного и нескладного – «сутул (…), криворук и на один глаз косит» – героя из далекого обывательского Павлодара в культурную и «политическую» Европу, от Польши до Франции, наделяя его чудесным даром портняжества: что может быть забавнее и неожиданней? Заветной мечте Фокина о «спокойных фасонах гражданского житья» не суждено сбыться. И останется бедному Фокину вернуться в свой Павлодар. Не вышло из него ни «разбойника», ни политика, ни «воплощения идеи русского, восставшего от векового гнета народа», оказался он «просто курносым портняжкой». Сочиняя его «похождения», Иванов не меньше думает и пишет о себе, не скрывая пристрастия к гоголевским приемам повествования: «Теперь, читатель, дайте мне край вашего рукава (…), и мы с вами вслед за Фокиным пойдем по цветущим полям Германии» и т. д. Звучат имена Воронского и Чуковского, Пильняка и Бабеля, «серапиона» Каверина и, наконец, Горького. «Очень я люблю Алексея Максимовича», – пишет Иванов. А он в своей рецензии на «повесть о портном» сразу отметил «торопливость и несдержанность в словах» – явные признаки необязательности, случайности этих «Чудесных похождений».