Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Показательна в этом смысле вышедшая в 1924 г. книга под общим названием «Возвращение Будды», где, кроме повести был весьма характерный для послебуддистского Иванова рассказ «Створчатые зеркала». Помимо того, что сам рассказ «разбит» на пять мелких главок, в трех из которых бьются зеркала, а в двух других они выглядят необычно, во всех рассказах разбивается вдребезги жизнь их героев. Обычных людей: чахоточной Веры, старого сановника, домашней обезьяны и мелочного торговца; и только рабочему оставлен шанс как не верящему в предрассудки. Заканчивает же Иванов этот «зеркальный» цикл… собой. Объясняя смысл не только использованного в рассказе образа зеркала, но и того, что происходит в его творческой лаборатории. Да, он пишет здесь о «разрубленных сердцах» своих героев, его «усталая рука… в крови». Но «мне приятно отразить жизнь, как зеркало, – чтобы под ринувшуюся руку попали не сердце, – а стекло. Все на свете достойно любви». То есть Иванов не порывает с реализмом, наоборот, готов его углубить почти до очерка (быть зеркалом). Но сердца он не трогает, заострять бытовые истории до драмы или трагедии – до «романтизма» – не хочет: все, что произошло в «Створчатых зеркалах» – игра случая, внешние обстоятельства, которые, однако, герои сами провоцируют (Купленное Верой из первой главы зеркало было слишком громоздким, чтобы уцелеть во время погрузки). Их переживания остаются внутри, автор не углубляется в психологию, не «лезет в душу», свое отношение к тому или иному герою сводит к минимуму, часто о нем можно лишь догадываться. В заголовке своеобразного эпилога к «Зеркалам» он ставит заветное прилагательное «сибирский»: «Поучение в сибирском стиле, завершающее рассказы». Получилось оно, правда, противоречивым, и после слов о сугубой реалистичности своего нового стиля, не касающегося сердца (его «разрубает» сама жизнь), он завершает: «Отражение мое – одно, жажда другого и любовь у меня своя. Утолив неутолимую жажду – я прохожу мимо». Но где и как он утоляет эту любовную жажду, если рассказ – только «отражение»? Или отражения, пересказ события нужны, чтобы упрятать жажду и любовь поглубже – кто хочет, увидит, найдет?

Похоже, что этот алгоритм: сюжет, событие, факт, требующий психологического объяснения, мотивировки, но остающийся без такового, хотя остро нуждается в этом, – станет главным для произведений Иванова середины 1920-х гг. Читателю ясно, что, о чем бы ни рассказывал писатель, дело тут не в событии, а в человеке, его душе, живой или не очень. Но он и видит, понимает, что в предлагаемых обстоятельствах подробные «объяснения» были бы лишними, неуместными. Да и сама жизнь и ее герои в них особо уже не нуждаются: революция свершилась, Гражданская война победоносно выиграна, гимны спеты, наступают суровые будни строительства нового человека. Свою роль сыграли, конечно, и слова Горького из цитированного письма начала 1923 г.: «Не надобно вливать мед в деготь быта, ныне лишенного лирики». Этот же быт, без подсказки Горького, продиктовал Иванову тот стиль, манеру, синтаксис письма, который назвали «рубленой прозой» – короткие отрывистые фразы, передающие напряженную динамику происходящего в основном внутри героя. Вначале такие «обрубленные» предложения применялись для диалогов, а потом распространились и на весь текст. Сам Иванов, объясняя рождение этого стиля, писал в «Истории моих книг», что выводил все из классной доски, на которой писал мелом: «Буквы были большие, строки выходили короткие, диалоги энергичные». Все потом Ивановым переписывалось и стиралось, чтобы появились новые рассказы. «Таким образом, – продолжает Иванов, – написал немало рассказов» этого «переходного периода».

Дело тут, конечно, не только в школьной доске, а еще и в поиске нового письма, которое ограждало бы от излишеств «орнаментальности», более экономного, «быстрого» в изображении событий внешних и внутренних. Но не забывающих о человеке, часто эти события и создающего. Знал ли Иванов об опыте Зазубрина, своего недолгого земляка по Сибири, изобразившего ужасы Гражданской войны в романе «Два мира» и застенки ЧК в повести «Щепка» таким же «телеграфным» стилем? Писатель с врожденным чувством ужасного, поклонник «Бесов» Достоевского, Зазубрин был весьма органичен в использовании этого энергичного синтаксиса для передачи переживаний героев, не приемлющих насилие, кровь, убийства. Но часто и преувеличивал, нагнетал количество ужасов на единицу текста, о чем писали друзья Иванова Пильняк и Воронский: «Не пишет, а галлюцинирует». Он даже хотел взять Зазубрина в «Красную новь» автором и сотрудником. Но что-то в последний момент помешало, и Зазубрин перебрался из Канска в Новониколаевск, где поставил на ноги местный журнал «Сибирские огни», прямо заявлявший, что во всем следует «Красной нови». О «Сибирских огнях», его авторах и публикациях, в связи с Ивановым, нам еще предстоит сказать.