Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

И где-то весной, может быть, как раз в марте 1940 г. Иванов начал писать повесть «Вулкан». Случайное ли это совпадение? Горестная для Иванова кончина того, кто не писал, а феерил, очаровывал, приносил радость своим творчеством (а может, и зависть!), заставлял подражать ему, скорее всего, дала дополнительный толчок его мыслям и силе искусства вообще. Не зря 22 мая, в день краха надежд на успех «Пархоменко», он записал в дневнике: «Я, наверное, совершенно зря пропустил в своих писаниях тему искусства. А между тем какой это могучий и настоящий материал! Надо написать пьесу, роман – и вообще много об искусстве. Присмотреться к нему. Это настоящее». И через несколько дней приступил к «Вдохновению». Вышло, пожалуй, чересчур похоже на Булгакова. В новой повести Иванов вернулся к стилю и духу своей «попутнической» прозы накануне перелома 1932 г. перед «беломорским» пафосом коллективно-«бригадных» книг, шкловской простотой и сталинским соцреализмом. А именно вспомнил свое «Путешествие в страну, которой нет», по крайней мере, «Вулкан» весьма напоминает эту странную повесть, материал которой предназначался для оперного театра. Павликов в финале повести не скорбит, а торжествует: «Он оставил в долине труп сестры, оставил жену (…), идет утешать мать! (…) Какой в Стране Советов народ! Какая здесь республика! (…) Люди склонны преувеличивать несчастья и горести своей эпохи». Но он добился того, что нефтяной фонтан «клокочет, как революционная Германия».

В «Вулкане» крымский вулкан уже давно отклокотал. Он «действовал в далекой древности, где-то там в мезозойскую эру». Но люди все зачем-то едут туда, в Крым, он как-то странно притягивает их. И желающую чего-то «монументального» молодого архитектора Евдокию Ивановну, благоговеющую перед вулканом, и влюбленного в нее сослуживца Павла Тимофеевича, с этого вулкана падающего и разбивающегося насмерть. Но нет того, что было в «Путешествии» – цели и целесообразности событий, включая смерть Шурочки, сестры Павликова, не было и озера, в которое она бросилась, нечто вроде гиблого места для слабых, не выдерживающих борьбы за нефть, за очередную стройку социализма. Да и герои в «Вулкане» не промышленники / производственники, а художники, не созидатели, а созерцатели, вулкан и его загадочное притяжение не победившие и не исследовавшие его, даже картины не написавшие, хотя среди отдыхающих и есть художник Гармаш. Кстати, это именно он достоверно описал, как эта несуразная гибель могла случиться: наступил на «выветрившуюся лаву», которая будто «столетиями готовилась к твоему шагу», и человек срывается и летит вниз. Он даже – что значит художник! – предполагает, что ей-то, лаве, «небось, приятно, соскучилась лежать столетия-то, а Павел Тимофеевич при чем?». Это ключевой вопрос повести: бессмысленность смерти молодого архитектора, который не мог сам броситься со скалы, ибо после неудачного объяснения в любви с Евдокией Ивановной испытал не горечь, а злобу. Все могло случиться в этой странной повести, о которой редактор «Красной нови» Фадеев написал Иванову, что он в ней «решительно ничего не понял». Кроме того, что «Чертов палец (нечто фаллическое)», а «потухший вулкан (потухшая революция)». «Начальник» советует своему «подчиненному» и автору «больше прояснить тему, прояснить там, где двусмысленно можно ее трактовать» (начало 1941 г.).