Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

И как тогда он должен был смотреть на этот свой злосчастный роман, такой верноподданнический, такой «политический»? Несмотря на образ Терентия Ламычева, такого хозяйственного, доброго, «круглого», как толстовский Платон Каратаев, немного «одомашнивший» «Пархоменко». А посмотреть иначе – роман злой, безжалостный к тем, кто не сталинец, расстреливающий, убивающий, не пощадивший даже Рубинштейна, да и самого Пархоменко. И насколько радостным было окончание романа – эти дни были для Иванова едва ли не лучшими по настроению («ходил довольный и столько думал о разных хороших вещах»), – настолько плохим было последующее. Примечание Иванова к журнальной («Молодая гвардия») публикации «Пархоменко» о том, что «роман написан по заданию и материалам главной редакции “Истории гражданской войны”», было объявлено не соответствующим действительности. И этой самой редакции «об этом задании ничего не известно». То есть взяла и открестилась от него, такого хорошего. Был бы хороший, наверное, и не писала бы этого. Получалось, что написал Иванов роман плохой, хотя первые отклики критики были хвалебными. Позже, в декабре 1942 г., Иванов употребил слово похлеще: «Эта редакция обругала меня печатно подлецом (т. е. иносказательно), а в редакции как-никак Сталин, Молотов, Ворошилов». И Иванов оказался близок к истине – «Пархоменко» не понравился самому Сталину. Об этом он узнал от своего «начальника» Фадеева.

Если бы в это время за ним пришли люди из «органов», как за Бабелем или В. Э. Мейерхольдом, то Иванов принял бы это, наверное, с облегчением. О чем и записал в дневнике: «…хожу, могу говорить речи, меня приветствуют (…), издают – и тем не менее чужой! Ужасно невыгодно для них и для меня. Лучше бы уж изъяли. Зачем гноить хороший материал?» И тут же об аресте Бабеля, который для Иванова синонимичен «изъятию», т. е. чему-то будничному, из разряда каких-то хозяйственных дел. Пишет об огорченных женах арестованных («не смогли вовремя переслать посылки с крашеными яйцами») и о «монтере», так и не получившем свои сто рублей за работу («Вчера только закончил работу у Бабеля, сегодня получать, а его уже увезли», 22 мая 1939 г.). Откуда такое спокойствие, в отличие от Афиногенова, поведавшего в своем дневнике о настоящем страхе, вплоть до ужаса, от возможного ареста? Рискнем предположить, что от взаимной непонятости. Власть и Сталин видели старания Иванова, искреннее желание быть советским, «своим», но элементарно не могли понять форму выражения этого желания. Но тут произошло невероятное: глава НКВД Ежов, смещенный с должности еще осенью 1938 г., в апреле 1939-го был арестован. Наступила короткая бериевская «оттепель» по имени нового наркома, когда даже стали выпускать ранее арестованных. В этом году он как-то воспрянул духом, сравнительно легко перенес неудачу с «Пархоменко» и столь же легко ожидал своего ареста: Бабеля и Мейерхольда взяли, значит, теперь его очередь.