А если бы Иванова и впрямь арестовали и придумали ему «дело» по обвинению в «терроризме» или «шпионаже» в пользу, допустим, Польши – то-то он так подозрительно много и где-то с симпатией писал о поляках в своем «Пархоменко»? Раскопали бы и то, что по матери он – польской крови, Савицкий (эта фамилия также встречается в романе), ну а о его «колчаковстве» можно найти еще больше материалов. О том, что Иванов действительно предполагал свой арест и, может быть, смерть в октябре 1939 г., свидетельствует целый комплекс противоречивых обстоятельств и совпадений, которые он мог трактовать в пользу этого предположения. Главное из них, очередная неудача, на этот раз со своей новой пьесой «Вдохновение». Начата она была 27 мая, т. е. впору оптимистического оживления надежд на лучшее, после тяжело пережитой неудачи с восприятием романа «Пархоменко» Сталиным. Ему удалось преодолеть кризис пятидневной давности 22 мая, когда он писал о желательности своего «изъятия», т. е. ареста. И вот 27 мая Иванов записывает о пьесе «Кесарь и комедианты», будущем «Вдохновении»: «Буду работать!» А 20 октября того же года узнает в телефонном разговоре с режиссером МХАТа В. Немировичем-Данченко, что только он один из всех поддерживает его пьесу – придется еще за нее побороться, ибо только ему она понравилась. И 21 октября Иванов написал письмо Сталину. Все дело было в анкете, по которой Иванову была устроена проверка, что-то вроде допроса, под предлогом предстоящего выдвижения в члены Моссовета. И в той анкете, написанной «года три назад», он сообщал, как состоял в партии меньшевиков и поступил в колчаковскую газету «Вперед» – главные свои грехи времен Гражданской войны. Но писал, будто и не Сталину, «руководителю коммунистической партии», а близкому другу, допуская такие выражения: «Это может прозвучать остроумно, но тогда я не острил»; «меня забыли на охране пороховых складов»; «мой брат случайно убил отца»; «я ударил его слегка по уху, он упал»; «она (вина за сотрудничество с колчаковской газетой. –
Здесь Иванов, вполне возможно, примерял на себя судьбу Булгакова. Все его пьесы, кроме «Мольера», имевшего шесть спектаклей, до сцены не доходили, как и пьесы Иванова, кроме «Бронепоезда 14–69». Живые по языку и персонажам, они, как правило, не очень ясны по содержанию и сюжету, в них всегда есть некие парадоксы и странности. В 1939 г., который Иванов явно ощущал решающим для своей судьбы, он вновь написал пьесу, поразительно повторяющую сюжет двух пьес Булгакова с перемещением во времени – «Блаженство» и «Иван Васильевич». Чрезвычайно актуальной для конца 1930-х гг. оказалась найденная Булгаковым идея перемещения из этого ужасного времени во время иное, где можно обжиться и обустроиться получше; она наталкивает на мысль о желательности бегства, пусть и фантастического. Можно не сомневаться, что Иванов знал об этих пьесах Булгакова. Иначе чем объяснить сходство сюжетов перемещения во времени в сходные исторические эпохи? Хоть и без машины времени у Иванова, зато с участием актеров и съемочной площадки, что тоже есть у Булгакова в «Иване Васильевиче». И то, что Дмитрий Самозванец, которого актеры у Иванова встречают в боярских палатах, – сын Ивана Грозного, обманом, магией, оккультизмом сумевший околдовать / очаровать и народ, и знать, – тоже неслучайно. Тем самым Иванов словно говорит о «сыновьей» преемственности пьесе «Иван Васильевич» Булгакова и что в «смутное», самозванческое время легче адаптироваться пришельцам из ХХ в. И, надо сказать, это «смутное время» во «Вдохновении» описано так ярко, живо, со знанием обычаев, предметов быта, одеяний, этикета, исторической обстановки, что… Трудно поверить, но возникает чувство, будто сам Иванов побывал там! Актеры Конов, Филатьев, Чупкина входят в эпоху легко потому, что как раз над фильмом на эту тему – о «Смутном времени» – они и работают в «киногородке» весной 1939 г. И они перенеслись во времени именно туда, куда им нужно было для успешной работы над историческим фильмом. Потому, кстати, пьеса и названа «Вдохновение», что тонка грань между осенившем актеров вдохновением и реальным перемещением во времени.