Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Ведь сын Иванова просто обязан был повторить его отца, Вячеслава Алексеевича. Будучи Вячеславом Всеволодовичем, он повторил сначала своего деда, потом отца своими занятиями лингвистикой, а затем и литературоведением и изящной словесностью. Хотя внешне похож был больше на мать, Тамару Владимировну. Она оставила целую книгу воспоминаний и о муже, и о его соратниках, больших писателях и людях искусства – Мейерхольде, Бабеле, Форш, Федине, Фадееве, Валентине Ходасевич. Но столь половинчатые, с такими умолчаниями и приглаживаниями, что лучше бы об иных и не вспоминала, как, например, о Пастернаке. Может, поэтому Вяч. Иванов так много и часто, при любой возможности вспоминал об отце, и его рассказы о жизни Иванова порой способны перевернуть представления о нем. Одним из первых в длинном ряду таких воспоминаний был небольшой мемуар «Пространством и временем полный» – строка из стихотворения Мандельштама «Золотистого меда струя…». Эти десять страничек достойны гомеровских поэм, настолько много всего поразительного там рассказано, и о том, о чем нам, увлеченным произведениями Иванова, не всегда с должной полнотой удалось поведать в этом повествовании. Коротко говоря, привычный для многих автор «Партизанских повестей» и «Бронепоезда 14–69» показан настоящим титаном Возрождения, сопоставимым с самим Леонардо да Винчи по энциклопедизму интересов, увлечений, объему знаний. Сбор камней в Сибири или в Крыму был для него не просто увлечением, а изучением, и даже профессиональные геологи «поразились его осведомленности в минералогии». «Жизнь растений» К. Тимирязева и книги А. Бергсона по теории биологической эволюции не просто читались, а перечитывались. Преуспел Иванов и в психологии, которую знал не понаслышке, а изучал, выписывая на отдельные листы психологические понятия и их толкования, так что совпадал в своих суждениях (например, о большей неврастении у первобытных людей, чем у нынешних) с «великим психиатром Давиденковым».

Но главное в его познавательной деятельности на уровне ученого было связано со словесными и историческими науками. Вяч. Иванов здесь так и сыплет фактами: принес ему книгу В. Жирмунского о метрике, рифме и композиции лирических стихотворений, испещренные его, Иванова, рукой, пометками еще 1920-х гг.; хорошо знал и ценил литературоведческие труды А. Веселовского, А. Потебни, дружил с Ю. Тыняновым, в Переделкине сблизился с Б. Томашевским, испытал влияние «ранней работы В. Шкловского о Стерне и “Тристрама Шенди”», «“Сентиментальное путешествие” перечитывал не раз». И как тут было не заняться теорией литературы и сделать собственное литературоведческое открытие: «Для строения произведения очень важна ошибка, совершенная кем-либо из героев», случившееся «на моих глазах летом 1943 г.», – пишет Вяч. Иванов. К этой идее Иванов, однако, быстро «остыл», но записи к «Прямой речи» сохранили нам ее. Знакомство с известным лингвистом Л. Поливановым возбудило в Иванове интерес к востоковедению и словесности Востока, особенно китайской: «Поэма о поэте» Сыкун Ту в знаменитом переводе академика Алексеева была опять же не диванным чтением, а вещью «громадного воздействия», и о «китайской поэзии отец вспомнил в одном из наших последних разговоров в больнице – перед смертью». Список регулярного перечитывания пополняют Гомер и Хлебников, о котором в 1960 г. Иванов произнес речь к его годовщине, причислив его к поэтам, требующим не просто чтения, но и изучения. С другим титаном Серебряного века П. Флоренским он был знаком лично, и тот водил Иванова по своей электротехнической лаборатории – «в его библиотеке были собраны все (!) книги и статьи Флоренского», а также Н. Федорова и В. Розанова. С философом В. Асмусом Иванов беседовал на равных, будучи отлично «осведомлен в философской литературе» и имея огромное собрание сочинений философов от Платона до современников. А уж в познании истории он был настоящим фанатом: «Перечитал всего любимого им Костомарова», «многотомные труды по римской истории Гиббона и Ферреро», а также Маколея, имел исторические документы эпохи Петра I и Александра I, «своды решений Правительственного Сената» и «многотомную Энциклопедию российской коммерции XVIII в.», а за журналами второй половины XIX в. оба Иванова «ходили в букинист» – все для того, чтобы написать пьесы о Ломоносове и о А. Горчакове («Канцлер»). И вот столь же раритетный факт, специально для любителей занимательной «биографистики»: оказывается, «часть черновика его пьесы “Двенадцать молодцов из табакерки” была намеренно написана в тетрадке начала XIX в. (на титуле стоит дата – 1806 г.), содержащей текст сочинения “Разговор в царстве мертвых”».