Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Но был и среди них, «придворных», другой сдержанно-пылкий колчаковец – Георгий Вяткин. Поэт-лирик по своему складу, дарованию, характеру и темпераменту, тяготевший к Бальмонту и Блоку, он вплоть до Колчака не подавал признаков политизированности. В Омск он попал из эсеровского Томска 1918 года по приглашению омского Временного сибирского правительства, заняв в нем должность начальника бюро обзоров печати, страстно поддержав Колчака. Вернее, колчаковскую власть, ибо нигде – ни в стихах, ни в рассказах, ни в газетных статьях и очерках – Верховному правителю дифирамбов не пел, как Ауслендер. Характерна в этом смысле его тоненькая, 32-страничная книга «Раненая Россия», единственная, вышедшая в колчаковские времена, словно в пику ауслендеровской брошюре, немногим более объемной. Книга напечатана в пору успеха белых, в знаковом городе Екатеринбурге – это можно датировать уверенно, – но сданном красным 14 июля, а вот сильный стих «Защитникам Родины» – уже в начале сентября, в пору контрнаступления, когда вновь воскресла надежда на победу белых. Он едет в свите Колчака на Тобольский фронт и пишет три очерка. Вяткина, как всегда, интересует народ – крестьяне, рассказывающие о бесчинствах красных, солдаты, говорящие о своих фронтовых нуждах, например нехватке теплой одежды. Даже о положении на фронте только информируется. Пройдет не больше полгода, и он уже станет восхвалять красных, на чью сторону перейдет, каяться в ошибках чуть ли не всю оставшуюся жизнь, пока его не расстреляют в 1938 г. те же красные. Впрочем, судьба главного панегириста Колчака Ауслендера будет не намного лучше. Нет, не были все-таки бело-омские литераторы по-настоящему преданы Колчаку. Лишь некоторые, например А. Грызов-Ачаир, и то весь 1919-й он прослужил у атамана И. Красильникова. Если только Маслов… Но ранняя смерть не дала ему ответа на этот вопрос. Колчак оказался трагически одинок и обманут – поэтами, писателями, соратниками, союзниками.

Иванов написал свои фронтовые очерки. Их интересно сравнить с вяткинскими. И хотя назывались они примерно также: «У черты. Очерки фронта», но разница большая, просто-таки эпохальная. Очерки Вяткина старообразные, «народнические», «интеллигентские», дистанция между автором-рассказчиком и его персонажами очевидна. У Иванова такой дистанции практически нет, он там, среди солдат и офицеров, будто свой, свойский. Потому и так охотно они ему рассказывают разнообразные случаи и происшествия: пропавшая в ходе неравной битвы казаков с красными молочная «болтушка», желание поесть арбуз в ходе опасной перестрелки, рискованная агитация в стане красных: «Бери хлеба, ешь, а только коммунизму нам не надо». Но еще больше здесь всякой бытовой всячины из околофронтовой жизни, из которой видно, что воевать никому не хочется, ни белым, ни красным. Может, потому так часто рушится линия фронта, и белые бегут к красным, а красные – к белым: обе армии часто грязные, оборванные, голодные. Но черта между ними все равно остается. «Это та черта – излом которой значит гибель России или гибель большевизма?» А разве есть разница, если «сюда идут люди со всей Сибири умирать»? Видно, что писал Иванов эти очерки, чтобы разобраться в своем отношении к белым и красным, к войне вообще. Но, наверное, до конца не разобрался. Зато отточил перо, возбудил мысли и чувства, и, проникнутые этим живым авторским отношением к изображаемому, они и сами получились живыми. А как иначе, если в заключительном очерке он написал: «В этой близости народу, верится, наше счастье». И звучит это столько же газетно, сколько и искренне.

Так что эти десять «очерков фронта» даром не прошли, как это бывает с газетами-однодневками. Все это потом послужит почвой для рассказов, повестей, пьес Иванова о Гражданской войне, написанных уже в Советской России. Хотя написал он их не для себя, а для газеты «Вперед» – передвижного фронтового печатного издания армии Колчака, жившей и работавшей на колесах – всего четыре вагона, с типографией и жильем для обслуги. И это чуть было не стало для Иванова роковым, так как вместо пропаганды – «картин мужества и отваги со стороны освободителей России от “красных захватчиков”, патриотических чувств и самопожертвования» – было другое. То есть «о гуманизме красных», их «теплом приеме» от сибиряков, их благородстве. Словом, все не так, как надо. После этих очерков Иванова, по воспоминаниям Дружинина, клеймили «иудушкой», «изменником делу освобождения родины от большевизма», «перебежчиком».