Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

В «Рассказах» места избираются разные: в «Купоросном Федоте» это таежная деревня, возле согр, в «Анделушкином счастье» – поселок на Черном Иртыше, с горой Лебяжья голова («Киик-Бас»), в «Американском трюке» – «огромная серая степь» и поселок со смешанным русско-казахским населением, в «Дуэн-Хэ – борце из Тибета» – город Зейск со «староверческим населением», в «Гривеннике» – уездный городок, «степь осенью» и поселок немецких колонистов. И они, эти места, будто действующие лица произведений, влияющие на людей и события рассказов. Например, мысль о том, что у него будут «ковры-самолеты и Жар-птицы» купоросному Федоту пришла в сограх. Прийти на представление мнимого «борца из Тибета» могли только «антики» – словно «из 17-го столетия» староверы, законсервированные в заповедном Забайкалье. А неудаче супругов из «Гривенника» явно способствовал «дробный дождь», или «брозь», принесший холод, грязь, отяжеливший багаж, сделавший пение героя «отвратительным». Но какими бы ни были природные и географические условия этих «жизнелюбивых» рассказов, в любом случае это не был город, внушавший Иванову настоящее отвращение. Как в рассказе-этюде «Город ночью». Степень беспокойства, дискомфорта, даже ужаса можно почувствовать в этих вот словах: «Но когда я остаюсь одиноким в городе, когда я во власти темных переулков и душа моя один сплошной длинный и темный переулок и когда только свистяще скачут серые клавиши тротуаров и в страшном, непонятном ужасе безличия кривятся дома, важничая важностью мертвецов, – как точно и умно рассказать сознание моего духа?» Но только ли ночью приходят к автору такие состояния и настроения? Особенно зимой, когда ночь, темное время суток больше светового. Можно говорить здесь о настоящем диагнозе души Иванова, ибо рассказ не был опубликован, и очень похож на запись «для себя», когда сдерживаться нет сил и надо выплеснуть это хотя бы на бумагу. Об этом же говорит другое неопубликованное произведение – стихотворение «Говорили: в вечерних зорях…»

Оба этих лирических этюда (незаконченный «Город ночью» похож на стихотворение в прозе), скорее всего, к книге, ее гармоничному составу и содержанию, не относились. Они были просто «вложены» между ее страниц, как бы сообщая о настроении, в каком она создавалась. И было оно, как мы уже заметили, мемуарно-ностальгическим и во многом «горьковским», ибо Горький в своем цикле «По Руси» тоже вспоминал о своих скитаниях прошлых лет. А тот антиурбанизм, явное неприятие города и всего городского, который отразился в лирических текстах, говорит не столько о городе вообще, сколько о конкретном – Омске. Омске, который вошел в смутные, опасные, порочные времена колчаковской диктатуры, парадоксально сочетавшейся с крайней распущенностью, вседозволенностью какого-то демонстративного оттенка. Такое бывает, как правило, перед чьим-то крахом, гибелью. Об этом говорит очерк «Моль», написанный Ивановым как раз в это «ночное» время года – 23 февраля 1919 г. В нем некий бывший поэт хвастается тем, как спекулирует, выводя из «спекулятивных центров» где-то в Забайкалье или на Дальнем Востоке сигареты, спирт, деньги, не жалея взяток для железнодорожных служащих. Особо отвратительно выглядит один из таких «центров» – станция Маньчжурия, где «в каждом доме лавка, магазин», «две улицы домов терпимости» и т. п. Но «поэт» этот уже не чувствует всей мерзости, в которую погружен и потому легко пробалтывается о том, что в Омске самый дешевый опий, которым хорошо спекулировать. И вообще, «в Омске многое такое есть, что ты, милый, и не подозреваешь». Естественно, что автор, Иванов, до конца болтовню этого «маленького, черненького, бритого» не дослушал. И это город, где он так хорошо начал, с газеты «Согры», и собирался продолжать, готовя сборник пролетарских писателей!