Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Есть у нас и еще одна безоговорочно точная дата: 25 ноября помечено очередное письмо Иванова Горькому. Удрученный долгим молчанием Горького, он тем не менее вторично просит помочь уехать из Сибири в таких выражениях: «просьба (…) взять меня отсюда в Питер, где я мог бы работать», «желал бы учиться», «то, что я знаю, здесь мало кто знает, а больше, у кого можно было бы учиться – никто», «я мог бы быть полезным в Петербурге, более, чем здесь». Звучало это несколько высокомерно, но в то же время и искренно. Попытка стать сельским провинциальным культработником, «опроститься», учиться самому, чтобы учить других в Татарской тайге, не удалась. А в Омске был нежелательный Сорокин. И навязчивый, как сновидение, Колчак, который никак не уйдет из города, судя по рассказу «Как создаются курганы». И в любой момент мог явиться Иванову. Он, конечно, знал, что его расстреляли. А вдруг нет?

Тут еще майский процесс на Атамановском хуторе – суд над министрами Колчака, широко освещавшийся в газетах. Чрезвычайная следственная комиссия (ЧСК) собрала и передала в суд уйму документов – постановлений, распоряжений, протоколов заседаний, телеграмм и т. д. бывшего правительства: везли из Иркутска пудовыми ящиками! А если среди них были касающиеся газеты «Вперед», Янчевецкого и др. и всплыло бы и его имя? Ясно, что в интересах Иванова было скрываться в глухом медвежьем углу, переждать волну репрессий, и Татарск для этого был подходящим местом. Тем более что характер работы «агитпроповца» и «культурника», «театрала» и «инструктора» предполагал постоянные разъезды, и он мог заехать в такую даль, в такую тайгу, что его там не нашла бы никакая ЧК. Об этом говорят те самые два мамонтовых зуба, которые подарили ему жители поселка Брусничный.

Иванову повезло, что процесс оказался плохо подготовлен. Девяносто процентов накопленных для суда материалов был результатом работы ЧСК, возглавлявшейся «меньшевиком-интернационалистом» К. Поповым. Тем, который руководил допросом Колчака, при этом слишком не придираясь к адмиралу. Совпадение это или нет, но рассказ «Как создаются курганы» написан в том же 1925 г., когда была издана книга «Допрос Колчака» с предисловием К. Попова. Она словно воскресила Верховного правителя, который уже тогда, в 1920-м, казался Иванову живым, ассоциируясь с Омском и горой трупов, нуждавшихся в упокоении. Если он все же читал эти «Допросы» и подумал об «автоматизме» ответов адмирала, его странном спокойствии, с которым он встретил свою смерть, может быть, ему вспомнились разговоры о странных переходах в настроении Колчака, от бурных всплесков гнева к подавленности и отрешенности, которые относили к кокаинизму Верховного правителя.

Ладно бы эти отпетые недоброжелатели адмирала. Но когда об этом пишет Урманов, «брат Кондрат», как Колчак «отыскивает миниатюрную лакированную коробочку; белый порошок покрывает ноготь большого пальца, и пыль влетает в крутой вырез ноздрей. Кокаин действует успокоительно, адмирал откидывается на спинку кресла и на минуту закрывает глаза…» Знал бы «Кондратище» об увлечении Колчака дзэном, буддистской философией, которая говорит о состоянии двойного отрицания: «не не быть» и еще «об особенном состоянии, достигаемом самоуглублением, называемом “джаной”». Только самому близкому человеку – Тимиревой – мог он поведать об этом в начале 1918 г. В описи вещей, которые были в его камере – только «банка вазелина» и «банка сахара»; в списке личных вещей адмирала, переданных в мае 1920 г. в отдел наробраза Иркутска и впрямь есть какая-то «коробочка, лакированная яйцом». Но если бы там был наркотик, уж, наверное, большевики раззвонили бы об этом. Поменьше бы его, погибшего, поминать. Иванов так и делал, стараясь в 1920-м быстрее забыть Колчака. И только его дальневосточный тезка Вс. Н. Иванов писал через восемь лет после гибели Колчака о совести, которой не было «ни в красном, ни в белом стане» и которая «была только в одном адмирале Колчаке».

Иванов хотел скорее забыть все это колчаковство, оставшись в Татарске и занимаясь нардомами и библиотеками, бросив даже писать. И тут этот судебный процесс над колчаковскими министрами. Начальника Иванова Янчевецкого среди других, причастных к издательскому делу, слава Богу, не было. Но было ясно, какое значение придавали большевики печати и тем, кто был тогда по другую сторону баррикад: они достойны казни. А теперь представим, что Иванов к маю 1920-го, когда готовился и прошел суд над колчаковскими министрами (29–30 мая), работал бы в омской газете. Ведь он был бы просто обязан там присутствовать, освещать процесс в печати. Даже в июле, когда, как считается, Иванов был уже в Омске и служил в «Рабочем пути», он, на наш взгляд, не был готов к переезду в Омск. И психологически, и нравственно. Тот «обмерзлый» Колчак бы мерещился. И расстрелянный 23 июня 1920 г. начальник Вс. Н. Иванова А. Клафтон. И бежавший в Китай сам Вс. Н. Иванов, вскоре оказавшийся в Дальневосточной республике (ДВР), в правительстве братьев Меркуловых. Он-то еще на что-то надеялся.