Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Вряд ли Иванов действительно добивался этого. Но далее последовали «Жаровня архангела Гавриила» и «Лога», подтвердившие установку писателя на чудаков и чудаковатую прозу. И преемственность по отношению к предыдущим самодельным рассказам-«рогулькам». Так, «Жаровня…» весьма напоминала «Купоросного Федота», и если там вернувшийся с войны с синим лицом герой строит «ароплан», доказывая, что «чудеса бывают», то здесь портной и охотник Кузьма хочет уйти в чудесный город Верный. По странной фантазии Кузьмы, город этот «под водой плывет», и почему-то киргизы «выберут его своим Лениным», и будет он «на белом коне кататься и конину с яблоком на серебряном блюде есть». Но поистине сглазил архангел Гавриил, т. е. его икона, висевшая в таежной часовне и внушившая Кузьме отвращение своим жалким видом и какой-то «нехорошей мыслью». И будто материализовался в пришлом «мужичонке» Силантии, который откуда-то знал о провалившемся в пески городе Верном, изображая из себя «врачевателя икон», но в итоге оказался прохвостом, воровавшим золото и серебро с риз. И, как учитель из «Купоросного Федота», этот убогий Силантий заставил его разрушить уже построенный «ароплан» – разувериться в том, что Верный не «провалился» и что «нет чудес на свете». Но «самое страшное – жить и верить в это».

Главное, что Иванов заставил поверить в «чудо» этого рассказа самого Горького уже в Петрограде, в эпоху «Серапионовых братьев». И если такой завзятый «серапион», как Каверин (Зильбер), был смущен, не увидев в «Жаровне…» основополагающих для этой лит. группы «остранения» и «фантастических элементов», то Горький был в восторге. Представляя рассказ к изданию, он писал о «глубоком знании Всеволодом Ивановым психики русского примитивного человека»: это «распространенный в России тип искателя незыблемой правды»; «не умея творить» ее, они «часто всю жизнь посвящают мечтам о ней, бродяжничают в поисках ее, ждут правды, как чуда», а, «не встретив в жизни этой правды, в сущности, не ясной им, становятся мизантропами, анархистами». Но будет это сказано и написано через три года, когда и Горький будет уже за границей, и Иванов разочаруется в «Серапионовых братьях», и «сибирский» 1920-й послеколчаковский год будет казаться ему далекой историей. И даже если «Жаровня…» написана уже в Петрограде, то таежный материал его жизни в притаежном Татарске тогда еще не остыл. Иванов еще, так сказать, одной ногой был там и потому искренне удивлялся: «что ему (Горькому. – В. Я.) в нем (этом рассказе. – В. Я.) понравилось, ни тогда, ни сейчас не понимаю». Потому и не понял, что казалась Иванову эта «Жаровня…» обычным, типичным для его сибирских текстов рассказом. По духу близким и во многом повторявшим его рассказы из «Рогулек».

Таким же, но уже как будто и другим был рассказ «Глиняная шуба». Особенно роднил их однотипный зачин. «Жаровня…» начиналась с верблюда: «Верблюд любит траву сухую, а вол влажную», а «Глиняная шуба» – с пальмы: «Пальма в Сибири не водится – есть тополь, кедр, лиственница». А вот в наших краях, словно говорит писатель, живет такой экзотический человек, как Кузьма, чающий утопического города Верного, а в нашем Павлодаре есть еще более экзотический «соборной церкви дьякон» Наум Полугодье. Экзотизм же его личности и поступков в том, что свою классовую и идеологическую неприязнь к упродкомиссару (уездному продовольственному комиссару) по фамилии Скученный он направил на шубу этого комиссара (бывшего печника), испачканную глиной. Отец Наум выкрадывает шубу Скученного с хитрым расчетом на то, что комиссар купит взамен шубу дорогую, чем испортит свою репутацию. Он и «послух» такой «двинул». В этом упрямом желании запачкать – отнюдь не глиной – Скученного больше бытового, чем политического. Анекдотизм сглаживает остроту реальной обстановки тех лет, тот антагонизм, который все сильнее давал о себе знать, выливаясь вспышками недовольства советской властью, вплоть до восстаний.

За большевиков или коммунистов? Осколки «Фарфоровой избушки»