Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Возможно, в Хабиеве из рассказа «Происшествие на реке Тун» есть что-то и от Г. Маслова. Как мы уже показали, Иванов и ранее был не прочь использовать произведения других писателей, перекомпоновав детали сюжетов и образов до неузнаваемости, и на этой почве создать собственное оригинальное произведение. Так было и с рассказом «Великая река», близким «Кызыл-Тасу» Гребенщикова. Или с «Анделушкиным счастьем», близким «Нилушке» Горького. Так могло произойти и с «Происшествием на реке Тун», аукающемся со «Страной Гонгури» Итина, написанной в 1922 г., и отчасти с «Щепкой» Зазубрина. Только своего Хабиева Иванов должен был так замаскировать и отдалить от Маслова «татарского поэта», который «нараспев тянул гортанные строфы», чтобы будущий толкователь его рассказа и не подумал бы об авторе «Пути во мраке». Тем более что Хабиев – красноармеец, участвовавший в последних боях с белыми где-то «под Байкалом». Но прежде всего, Иванов «замаскировал» сам себя как участника Гражданской войны. Его неназванный по имени «Я» – герой как будто бы заодно с красным Хабиевым, но сны ему, точнее, им видятся какие-то еретические. И от чего его спас тот высокий, с лицом, как шрам, от которого припахивает Колчаком, – от голода ли летом 1919-го, от красных ли в Новониколаевске, где его чуть не расстреляли и где он вроде бы ни при чем? Или мог бы спасти, доберись он, как его тезка Вс. Н. Иванов, до Байкала, и ушел бы вместе с колчаковскими генералами на Дальний Восток, в Монголию, Китай, которые манили его не меньше, чем Индия? Не потому ли и действие «Бронепоезда 14–69» и части рассказов «Седьмого берега» происходит близ Владивостока, а герой повести «Возвращение Будды» вдруг оказывается в Монголии?

Все это, конечно, на уровне догадок, гипотез. Но ведь и сам Иванов любил рассказы-гипотезы, т. е. реальность под действием мощных порывов фантазии, вымысла, предположений о возможном другом, «параллельном» ходе событий, выливавшихся в художественные образы. Служило это и лечебным средством, сублимацией от навязчивых воспоминаний о Гражданской войне, где ему иногда мерещился воскресший Колчак, как в рассказе «Как создаются курганы». Это «колчаковство», мнимое или все-таки подлинное, не ускользнуло от внимания Урманова, коллеги, друга, современника по «белому Омску». В начале 1930-х гг. он в незаконченном романе «Последний рейс» о конце колчаковского режима в Омске вспоминает и Иванова. Его нельзя не узнать в «молодом поэте Тарханове»: «Его мясистое лицо с толстым носом и вздернутыми кверху концами бровей чем-то напоминало лицо монгола». Он «важно подал свою тощенькую тетрадку» стихов профессору Галицкому, начальнику колчаковского Бюро печати и не менее важно сказал: «Я сегодня второй раз у вас, профессор». Когда тот почитал стихи поэта, уже известные нам «На улицах пыль да ветер…» – именно они изобличают в Тарханове Иванова, – то «разозлился»: «На фронт бы вас, голубчиков…»