Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Но делал это высокий покровитель Иванова, оказывается, небескорыстно. Взамен он должен был писать хорошие рассказы. А когда хороших не получалось, Горький задумывался. Иванов вспоминал, что Горький звонил ему «каждое утро, спрашивая: “Едите, пишете?”», но если написанное им ему не нравилось, то он переставал звонить, становился сухим, неприветливым, «пустым», чужим. Оставалось обидеться и уйти или даже вовсе уехать обратно в Сибирь, как это сделали в разное время Ерошин и Урманов. Это был критический момент в биографии Иванова. Видимо, в это время он написал письмо, помеченное 19 марта, весьма неоднозначное, противоречивое по явным и скрытым в нем эмоциям. Начинает с главного, насущного: «Нельзя ли мне как-то устроить некое количество хлеба», ибо выйти из помещения «не имеет возможности (сапоги развалились и нездоровится)». Потом Иванов сообщает, будто докладывает: «несмотря на “нездоровье”, работаю над рассказом и переписываю другой – “Партизаны”, написанный еще в Сибири». Горький знал о том, что у Иванова неладно с одеждой и питанием, а следовательно, и с настроением, но заниматься благотворительностью, как объявил встретивший его в феврале т. Ионов, зав. петроградским отделением Госиздата («У нас не богадельня», – сказал он обескураженному Иванову), наверное, тоже не хотел. Кстати, этому И. Ионову Иванов очень хотел показать всю силу («Я имею возможность выжать лапой больше трех пудов») своей обиды, но просто «ушел». Обо всем этом он писал Горькому еще 8 февраля, и все могло повториться и с Горьким, когда тот сказал, что его «рассказы необработанны, небрежны, напечатать их нельзя».

И все волшебно изменилось, когда Иванов написал рассказы хорошие. И вот он, у которого до этого были «солдатские ботинки, горелые обмотки, короткая шинель, и сам он, как опаленный, борода у него довольно длинная, но недавно выросшая и сосульками, и брови – как будто он их пожег на костре» – сразу получает деньги и «крепкие ботинки – две пары». Так пишет Шкловский, передававший деньги Иванову, замечая, что «Горький хорошо умеет описывать», ибо встреченный им на улице Иванов точно соответствовал описанию Горького. Можно подумать, что он специально держал сибиряка в черном теле. Выручили характер, уверенность в собственных силах, талант. Но и не только это. А именно – тот литературный багаж уже написанных в Сибири рассказов и особенно впечатлений от пережитого за эти годы, который помог, как он пишет Горькому, «переписать “Партизан”». Или текст, получивший потом это название. История того, как Иванов совершал этот подвиг написания рассказа для Горького, который, наконец, порадовал его, заставил «радостно потирать руки», тоже своего рода рассказ, отдельное художественное произведение. Сначала Иванов «злобно говорил сам себе: “Ну и не надо, ну и сдохну”. Слезы были на моих глазах». Лежа на диване, он уже «решил тихо умирать». Жалко было того, что не приедет в Дом ученых, не будет стоять в продуктовых очередях, «не есть хлеба великих мудрецов». «Гордость и злоба» боролись в нем. Победил же труд и, конечно, талант: на вырванных из Британской энциклопедии – что ему имущество художника С. Маковского, если речь идет о его писательской репутации! – картах («десятка два») он писал, «не отрываясь от стола, трое суток». На четвертые, пишет Иванов, «хлебные мои запасы кончились, и рассказ – тоже». А также силы, и потому «рассказ Горькому отнес сын хозяйки». И Горький, наконец, оценил: «Ласковый голос сказал мне в телефон: “Отличный рассказ”». И потом сразу о колбасе и хлебе, которые выслал Иванову тотчас же.

История красивая. Но, как всегда у Иванова, с привкусом вымысла, романтизма, героики. Наверное, фактор привезенных из Сибири практически готовых рассказов был решающим. Оставалось подредактировать, кое-что подправить, придать рассказу нужное направление и назвать его «Партизаны». И точка. Объяснять, что партизаны эти именно красные, тогда не надо было. Только Булгакову в первом своем романе надо было уточнять, что «гвардия»-то белая. А в 1921 г. партизаны могли быть только большевиками, иначе – контрреволюция. Между тем в первом рассказе, а по объему и сюжету – повести, артель плотников, подрядившихся «в Улейском монастыре амбары строить», партизанами становятся случайно. Могли бы и в колчаковскую «дружину креста» записаться, чтобы «большевиков крыть». Эпизод с самогонкой, конфискованной колчаковскими милиционерами, и случайный выстрел одного из артельщиков, убивший милиционера, заставил плотников прятаться в лесу, где они и стали партизанами, отогнав отряд посланных на их поимку белополяков. И вот они уже сами стали отрядом, пишет Иванов, который стал быстро «пополняться», и вчерашний разбитной парень с лихой то ли фамилией, то ли прозвищем Кубдя, еще недавно покупавший на базаре гармошку и глиняные петушки, выпивавший зараз два ковша самогонки, уже произносит целую речь: «Не надо нам колчаковского старорежимного правления, желаем свою крестьянскую власть»; и добавляет, что «идет из-за Урала Красная Армия».