Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Иванову повезло. Газета его больше не тяготила, Петроград, сурово сначала встретивший, затем наградил сторицей. И на «экзамены» к «Серапионам», смеем полагать, Иванов шагал без особых волнений и с боевым настроем. На майскую встречу в комнате М. Слонимского в Доме искусств шел не новичок, дилетант или дремучий провинциал, а автор многих рассказов уже в столичных журналах – пролетарском «Грядущем» и особенно в солидной «Красной нови». Хотя и не обязательно, что он шел к совсем уж не знакомым ему людям и писателям, как можно было подумать. Вполне возможно, что некоторых «серапионов» он уже видел и слышал. Ибо эти «братья» были плоть от плоти огромного братства – Дома искусств, представлявшего собой тогда, в 1921 г., нечто среднее между общежитием, коммуналкой и гостиницей для творческих людей – художников, музыкантов, писателей, живших еще по законам дореволюционного искусства, но искавших, вернее, нащупывавших пути творчества нового, оригинального. Один из идеологов этого, так сказать, большого осколка прошлого известный писатель Евгений Замятин даже подвел под многолюдность и разношерстность обитателей Диска (сокращение от «Дома искусств») очень складную и удобную для них философию синтетизма. «Синтез подошел к миру со сложным набором стекол – и ему открываются гротескные, странные множества миров (…). Открывается красота полена – и трупное безобразие луны – ничтожнейшее, грандиознейшее величие человека (…), относительность всего». В итоге «в философии неореализма – одновременно – влюбленность в жизнь и взрывание жизни», почему-то пишет Замятин, «улыбкой, страшнейшим из динамитов». Такая «дисковая» философия, принявшая под пером Замятина какой-то геометрический уклон («смещение планов» как орудие синтетизма), по сути, оправдывала всех: надземных символистов и слишком земных реалистов-«передвижников»-«бытовиков», и футуристов, «пробивших дверь», «взорвавших котел», но не знавших, что делать дальше. Да и всех прочих – имажинистов, экспрессионистов, биокосмистов, люминистов и каких-нибудь совсем уж незаметных ничевоков, фуистов и т. п. Пока еще «бессвязные куски» взорванного футуристами котла отечественной литературы разлетаются, но уже приходит время их собирать.

Одним из таких собирателей и выступила группа «Серапионовы братья». Группа без манифестов, лозунгов, программ. Причем принципиально: «В феврале 1921 г., в период величайших регламентаций и казарменного упорядочения (…) мы решили собраться без уставов и председателей». Чинность, чопорность, однообразие русской литературы надо лечить авантюрным романом, Стивенсоном и Дюма – классиками не меньшими, чем Толстой и Достоевский. Главное, «чтобы голос не был фальшив, чтобы мы верили в реальность произведения, какого бы цвета оно ни было». И уж совсем крамольно: «Слишком долго и мучительно правила русской литературой общественность», и потому неважно, «некоммунистический рассказ» это или коммунистический, лишь бы было талантливо. И наконец: «Мы не сочлены одного клуба, не коллеги и не товарищи, а – Братья». То есть свобода без границ! Это писал Лев Лунц, по праву неформального лидера объяснявшего в специальной статье, «Почему мы Серапионовы братья». Духовными отцами «Серапионов», наряду с Замятиным, были Н. Гумилев, В. Жирмунский, А. Белый, В. Шкловский и Ю. Тынянов, читавшие лекции. Ну и, конечно, совершенствовал и оттачивал свой талант Иванов на семинарах тех же корифеев, включая непременного Чуковского. И если рядом были столь же талантливые, жаждавшие новой литературы молодые «дисковцы» – М. Слонимский, Н. Тихонов, Е. Полонская, совсем юный В. Познер и давно не юноша М. Зощенко, то почему было не попробовать создать свой Диск в миниатюре? И опять же совместно – ибо точно не известно, кто был автором, – придумали название группы. Другая придумка – прозвища, которые должны получить все «серапионы», – подчеркивала индивидуальность каждого члена братства. «Груздев – брат-настоятель, Никитин – брат-канонарх, Лунц – брат-скоморох, Шкловский – брат-скандалист» и т. д.