Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Сознательно или подсознательно, но эта мысль Лунца могла повлиять на замысел будущего рассказа Иванова. И без того чувствительного и неравнодушного к творчеству и отдельным произведениям своих учителей и соратников (еще раз вспомним Гребенщикова, Горького, а также Гастева), он увидел, что у «Серапионовых братьев» царит настоящий культ заимствований, обусловленный их пониманием литературы вне «общественности». И на этом поле «тотальной» литературы трудно быть стопроцентно самостоятельным, вне опыта, наработок, приемов предшественников. И, видно, «Серапионы» этой самостоятельности ничуть не стеснялись. Потому и назвались созвучно произведению Э. Гофмана – в этом и таился их изначальный литературный «порок»: сначала опора, потом заимствования. Видный «серапион» В. Зильбер, впоследствии Каверин, писал откровенно гофмановские рассказы – «Одиннадцатая аксиома» в «1921» явное тому доказательство. Другой «серапион» Никитин в своем «Рвотном форте» показал верность учителю и еще Замятину, автору «Уездного». Заметны следы того и другого писателя в «Рваных людях» Слонимского. Можно утверждать, что на самобытном стиле рассказов Зощенко отразилось творчество этих двух корифеев Серебряного века, да и семинары Дома искусств он тоже посещал. Тогда почему бы и не говорить о взаимных, перекрестных влияниях с возможностью вычислить «среднее арифметическое» в творчестве «Серапионов» как лит. содружества? Декларировали свободу творческой индивидуальности, а все постепенно «переопылились», и в Никитине можно найти Слонимского, Зощенко, Лунца, и в каждом из них понемногу друг друга.

Лунц был душой «Серапионовых братьев», их локомотивом, заводилой, он «внес не только дух занимательной дискуссионности, но и стремительность, устраивал “веселые игры”», «знаменитые кинопародии». А однажды «разыграли» целый фильм «Фамильные бриллианты Всеволода Иванова». «В нем, – вспоминает Каверин, – рассказывалась мнимая аристократическая биография Иванова, показавшаяся нам особенно забавной потому, что мы все, разумеется, знали подлинную биографию “брата Алеута”». Устраивал вечера Лев Лунц – одновременно артист, конферансье, режиссер и театральный рабочий. Мог ли это не оценить Иванов, «театрал» с балаганных времен? И потому, когда юный Л. Лунц в 21 год (в 1922-м) окончил университет, то Иванов качал его вместе со всеми. Этот контраст уловил Шкловский, написавший в «Сентиментальном путешествии» об этом эпизоде: «И мрачный тогда Всеволод Иванов кинулся вперед с боевым криком киргиза». «И чуть не убили (виновника торжества. – В. Я.), уронив на пол». Так что за творчеством автора «Бунта» Иванов, безусловно, следил и не мог избежать, хотя бы косвенного, влияния этого юного гения.

Кстати, Шкловский, один из учителей «Серапионов», читавший им в Диске основополагающий для их прозы курс лекций «Теория сюжета» и там же проводивший для них семинары, дал в альманахе «1921» рассказ, скорее очерк, «В пустоте» – отрывок из будущего «Сентиментального путешествия». Единственный из учителей и одновременно член братства – брат Скандалист. Хотя чему мог научить эпизод из реальной жизни автора, Шкловского, тех, кто не нюхал пороха на Гражданской войне и не был в рядах эсеров в 1918-м, самом антисоветском для них году. Он даже хотел назвать свой текст: «В дырке от бублика. Из воспоминаний социал-предателя». Социал-предателями называли большевики эсеров. Тем самым, словно отвращая от политики этим рассказом, изображая свои недавние бестолковые похождения в Херсоне в 1920 г. во время наступления Врангеля. Теоретик сюжета Шкловский, таким образом, и на своих текстах опробовал свое понимание сюжета «как явления стиля», «как приема» и прочих словесных экспериментов.

Альманах заграничный. Рассказы «нерусские»…

Иванов мог уже тогда приглядываться к такой «розановской», по имени учителя Шкловского, прозе. Тем более что через четыре года напишет с ним вместе такой экспериментальный роман «Иприт». Во многом и как последствие их дружбы, начавшейся с этих «серапионовских» лет. Как настоящий роман будет складываться дальше и судьба самого Шкловского: в марте 1922 г. его будет искать по всему Петрограду ЧК по делу подпольной организации эсеров, и ему удастся в последний момент, успев еще получить гонорар, убежать в Финляндию и затем в Германию. Там он проживет почти полтора года и вернется осенью 1923-го уже в Москву. Случайно ли той же осенью того же года сам Иванов окажется в новой старой столице России, расставшись, наконец, с «Серапионовыми братьями», с которыми так кровно и не породнился? Это видели, чувствовали, знали сами «братья», сразу же поделившиеся на фракции «западников» (Лунц и Каверин) и «восточников» (Иванов, К. Федин, Никитин); в «центре» были Зощенко и Слонимский. Проницательный Лунц, глава «братства», отнес «восточников», а значит и Иванова, к «московской школе, к Пильняку». Так что ехать в Москву ему сулили сам Бог и Лунц, а Б. Пильняк действительно на несколько лет станет его другом и соратником.