Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

В новоприбывшем Иванове сразу опознали «азиата». И окрестили братом Алеутом, без вариантов, даже у такого изобретательного на слова и прозвища, как Ремизов, некоторых «серапионов» перекрещивавшего: Зощенко, Шкловского, Никитина. Именно последний, по его словам, и дал Иванову это несколько необычное прозвище. Ярый «ремизовец», он писал своему кумиру о сибиряке: «…Год тому назад приехал в Петербург и попал в Пролеткульт. Человек он сибирский, насыщенный, с монгольскими реденькими усами, лет ему – 31 (на самом деле Иванову было 27. – В. Я.). К 18 году выпустил там книгу рассказов (…), прозвал я его – братом Алеутом». Алеутские острова, где живет этот экзотический народ, не в Сибири, а намного дальше, на краю света. Возможно, этому прозвищу Иванов обязан своей знаменитой шубе. Как пишет Шкловский, «Всеволод (…) достал деньги и купил большую шкуру белого медведя – такие шкуры клали в дореволюционное время на полу в богатых домах. Были шкуры очень тяжелы (…). Но Всеволод скроил из медведя себе полушубок, достал скорняка, который скрепил эти тяжелые пласты меха. Обычный человек такую шубу носить бы не мог, но Всеволод был крепыш». Многие «серапионы» отметили эту необычайную шубу, и Слонимский нашел вполне сибирское сравнение облаченному в нее Иванову: «Купил сибирскую шубу и похож теперь на медведя в пенсне». Е. Полонская, увидевшая в шубе «куртку», вспоминала, что «скоро его уже знали по этому признаку (“доходящей до колен куртке из необычайно пушистой белой медвежьей шкуры”) и говорили: “Это Всеволод идет охмурять издателя и редакторов”». Тот же Слонимский передает слова Зощенко, по-своему перекрестившего Иванова: «Наш сибирский мамонт», так как «брат Алеут» «не очень привилось». Возможно, на такое сравнение Зощенко подвигла та же шуба, «необычайно пушистая». А молчаливость Иванова на собраниях «Серапионов» вызвала у Слонимского еще один образ: «Он, отвалившись к спинке стула, жмурился в лучах похвал и был похож немножко на азиатского божка, может быть, даже на самого Будду».

Как бы кто ни воспринимал Иванова внешне, все улавливали в нем это, «азиатское». А он и не отказывался, видимо, и рад был подчеркнуть это лишний раз. А его рассказы, как нарочно, только укрепляли это «азиатское», «восточное» впечатление. Рассказ «Синий зверюшка» написан будто в подкрепление этих «звериных» образов и сравнений. Будто не Иванов, а тот «медведь в пенсне» его писал. Что чему тут предшествовало – рассказ ли повлиял на «имидж», и Иванов сшил шубу под «Синего зверюшку», или наоборот, пушистая эта шуба возбудила в его воображении целую вереницу животных образов (нечто «кошачьей породы, ростом с собаку, ус кошачий, а глаз (…) совсем человечий»; «темный медведь»; «старый кабан»), – неизвестно. А есть еще «лошаденка, брюхастая и лохматая», и мамонт, который то ли водится, то ли нет («невидим») в том глухом лесу в селе Нелашево. Этот мамонт, скорее всего, и побудил Зощенко сравнить самого Иванова с мамонтом, а троекратное возвращение героя по имени Ерьма в село, которое он хочет покинуть, приближает рассказ к сказке. Вольно или невольно Иванов мог написать этот рассказ «на публику», чтобы не только удивить, поразить, но и подчеркнуть близость их принципам.