Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Альманах «1921» для Иванова станет хорошим, поучительным уроком, школой. В первую очередь мастерства. Поучиться сюжету, его строению, аромату у «братьев» Лунца, Никитина, Слонимского, даже у «гофманианца» Зильбера-Каверина, а тем более у знатока сюжета Шкловского совсем не зазорно. Он ведь и ехал в Петроград, напомним, именно учиться. Учиться отбирать материал для произведения, компактно этот материал располагать, приглядеться к героям, которых выбирают и изображают его соратники в этом первом послевоенном году. В котором так громко звучала тема контрреволюции. И был это герой в основном военной складки. Поручики Жарков и Архангельский у Слонимского, председатель совдепа и глава обороны Аляпышев у Лунца, питерский матрос Ругай у Никитина, разбойник Алонсо и канцлер Родриго у Лунца. Все люди военные, воюющие, но склонные к трагическим изломам.

Герой «серапионовских» рассказов Иванова – человек невоенный, почти всегда крестьянин, взявший оружие в руки вынужденно, временно. Война – только эпизод в его жизни, часть ее, одна из граней. Это-то и было новым на общем фоне «военной» литературы, что внес Иванов в первый год, еще не остывший от грохота и залпов орудий, гор трупов, крови и хаоса. А еще повальной нищеты, голода, разрухи, бесприютности. И вдруг в его рассказах – мирная крестьянская, деревенская жизнь, для которой «колчаки» и продотряды только досадная помеха: прогнали одних, «показали зубы» другим, и все по-прежнему. Покойная, тихая, «азиатская», почти буддистская жизнь сибирской глубинки. Сплошной быт, слово, у которого такой близкий корень со словом «Будда»: быт– / буд-. Не зря война в рассказе «Жаровня архангела Гавриила» (в первоначальном варианте рассказа под названием «Хлеб» он имел подзаголовок «Революционно-крестьянский быт») дана вскользь, в самом его начале: дали герою берданку, показали белых, которые «на кедру хрисьян вешают», сказали «стреляй». Кузьма «снял пятерых», «как пуговицы на платье срезают, и ушел в тайгу под охоту». И вся война. Гонит голод в богатое глухое село и «киргизов», выпрашивающих хлеба у сытых мужиков в рассказе «Лога». Все здесь говорит об изобилии. И только голодные киргизы портят картину. И молодая Аксинья, которая хочет их накормить, и за это же полюбила было «курчавого казака» Сеньшу, обманувшего ее любовь.

«Бытовик» Горький, составитель альманаха, поставил эти два рассказа Иванова первыми. Вопреки тому, что «серапионовский» дух авантюрно-сюжетной, драматически-трагической прозы они выражали меньше других. Но это-то и привлекало дальновидного Горького. Вспомним его слова о «хорошей контрреволюционности» сборника: она ведь только «поверхностна», под ней, за ней бьется «почти физически ощутимая, живая и трепетная» история, т. е. сама жизнь. И наконец, по свидетельству Чуковского, Горький говорил тогда, в мае 1921 г., о том, что «человек предан в жертву факту»: «У вас герой затискан. В каждом данном рассказе недостаток внимания к человеку». С Ивановым в альманахе перекликается Зощенко. Только с другого полюса – не деревни, а города, столь же «живо и трепетно», словесной, «сказовой» тканью своей прозы изобразившего городской быт в лице простонародья, не намного отличавшегося от крестьян.

Но не Зощенко, этот «городской Иванов», казался в альманахе белой вороной, а именно Иванов. Один из самых-самых «серапионов» Каверин, вспоминая о своем смущении при чтении рассказа «Жаровня архангела Гавриила», писал позднее, что «не нашел в нем ни “остранения”, ни фантастических элементов, а только бессюжетный реализм на областном языке, далеком от идеалов “Серапионовых братьев”». Но ведь и у Зощенко не было ни того ни другого. Горький и тут предвидел, говоря, что Иванов «всех опередит». Интересно, что эти слова в передаче Слонимского записал в своем дневнике именно Зощенко: «Два талантливых – Лунц и Зощенко. Третий, Всеволод Иванов, затрет их». Напомним, что именно Зощенко изумлялся «количеству знаний» Иванова, по воспоминаниям Шкловского, иногда спрашивавший его: «Скажи прямо, какой университет ты кончил, Всеволод?» Но он же и написал колкую пародию на Иванова «Кружевные травы», на взгляд Слонимского, так вообще «дивную», «лучшую». Запомнил же только самый ее конец: «Савоська вскинул берданку на плечо и выстрелил. – Это я в Бога, сказал он, и матерно улыбнулся». Причем это «матерно улыбнулся», писал Слонимский Горькому, «так и вошло у нас в поговорку».