Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Любопытно и другое: на фото «Серапионовых братьев» 1922 года Зощенко сидит рядом именно с Ивановым. Причем как-то очень уж близко, склонив голову почти на плечо брата Алеута. Заметим, что выглядит здесь Иванов как-то непривычно, неузнаваемо: без пенсне, аккуратно и коротко подстриженный, очень серьезный. На другом фото этого же года вместе с Г. Алексеевым и Л. Шмидтом Иванов уже в пенсне, но с такой же короткой прической, в косоворотке и пиджаке, с видом почти пролетарским. А мы знаем, что почти до середины 1922 г. Иванов редактировал пролетарский журнал «Грядущее» и лит. приложение к газете «Петроградская правда», одновременно и печатаясь там. В письме Урманову от 28 декабря 1921 г. Иванов сообщал, что у него были «Н. Ляшко и М. Герасимов – замечательно хороший парень». Эти парни, конечно, хорошие, только «им писать не надо, а работать на заводе», чего они пока не понимают, пишет он в том же письме. И если зимой 1921/22 «Вс. Иванов еще надеялся на свою активную деятельность в Петроградском Пролеткульте», то к началу лета 1922 г. надежды иссякли. 5 июня он пишет Урманову: «Меня исключили из “Ассоциации пролетарских писателей” за отказ подписать ихнее дурацкое обращение к пролет. писателям России». Оказалось под вопросом и его пребывание в группе «Космист», а далее приписывает: «И не пожелал выйти из “Серапионовых братьев”». Сами же «Серапионы» чувствовали, что у них Иванов толком и не прижился. «Единственный, кто на отлете все время, – писал Лунц Горькому 9 ноября 1922 г., – это Всеволод Иванов. Он все-таки нам чужой (…). Он добрый, редкий человек, но он не брат, он может отпасть». «Был момент, – продолжал Лунц, – когда казалось, что вот-вот он сцепится с нами по-настоящему, по-нутряному». Но все испортила «“проклятая публицистика”, которая вскружила ему голову». Мало того, что он стал «писать слабее», но «было вздумал под влиянием каких-то левых друзей (Герасимов, Ляшко или Князев? – В. Я.) бросить “половинчатых” и подозрительных Серапионов». Около месяца не бывал на собраниях, но потом «опомнился и теперь снова полон, к общему восторгу, самого пышного Серапионовского патриотизма». И несмотря на то что «он (…) чужой» и «на отлете», Лунц просит Горького написать Иванову и непременно «обложить его хорошенько». Ибо знал: «Ведь сколько в парне сил – даже в уме прикинуть невозможно (Вы читали в “Накануне” его “Рассказ о себе”? Как хорошо!)».

Но Горький был уже в эмиграциии, возобновил переписку с Ивановым только в январе 1923 г. Добили его, заставив уехать, и революция, и контрреволюция: в августе 1921 г. сначала умер, от революции, Блок, через две недели расстреляли Гумилева. Революция перепуталась с контрреволюцией, добро со злом, культура с бескультурьем, пролетарский строй с буржуазным нэпом настолько, что распутать уже не было возможности. Страна впадала если не в абсурд, то в фантастику, так что растущая популярность этого жанра становилась понятной. Нарастали фантастические элементы и в творчестве Иванова, и до отчетливого их проявления в его произведениях было уже не так далеко. Можно сказать, что и сам Горький оказался «на отлете», подобно Иванову. Да и Лунц в июне 1923 г. покидает Петроград и меньше чем через год умирает. Оставшийся в городе другой учитель «Серапионовых братьев» Замятин, во всеуслышание заявивший, что «он боится», тоже как-то отдалился от братства. Вывод его статьи «Я боюсь» был неутешителен: «Я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое».