Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

И еще не давал Иванову покоя его темперамент художника, которому до всего есть дело: увидеть, отразить, запечатлеть явление: предмет, эпизод, природу, человека и его речь не только во всех возможных деталях, но и в его связях и отношениях с окружающим, мыслимых и немыслимых. Отсюда это буйство сравнений и метафор, бесчисленные союзы «как». Это от избытка творческих сил, азарта. Если в произведениях это видно косвенно, то в письмах – открыто, порой бесконтрольно. Достаточно взять подборку его писем к Урманову начала 1920-х гг. Это настоящий Пильняк наяву: та же размашистость, неустойчивость в сюжетах, темах, стиле, сила молодецкая, которую некуда девать. В письме октября 1921 г. целый взрыв эмоций по поводу напечатания его стихов в омском «Искусстве»: «Что там за журнал – вышли-ка и что за чепуха – какие мои стихи. Не понимаю!.. Возмущен!.. Негодую!..» И далее такие же «прыжки» от темы к теме. В таком духе и стиле написаны все эти письма! 28 декабря 1921 г. в порыве эйфорической болтовни, в которую превратилось это большое, предновогоднее письмо, он признается: «Я таланты уважаю, хоть я и авантюрист и жулик». Если относиться к этому признанию серьезно, то только в отношении его произведений, которые, как «Бронепоезд 14–69», могли намеренно окрашиваться в большевистский цвет, чтобы в авторе увидели первого красного писателя, зачинателя молодой советской литературы, а также заметили использование им тем и мотивов других писателей.

Становится понятным и другое откровенное признание, которое Иванов «выболтал» Урманову: «Воронский дурак большой…», так как принял его «Партизанские повести» за чистую монету и превознес выше других. Вспомним: Иванов – «литературное событие, ибо он крупный талант и наш (выделено нами. – В. Я.); «Всеволод Иванов это первая бомба, разорвавшаяся уже среди Зайцевых и Буниных», – из письма Воронского Ленину. Не было все так просто, как редактор «Красной нови» решил. А в жизнь Иванова, литературную и обычную, вошли два больших писателя, перед которыми он мог склониться, влиянию которых он мог поддаться и которым мог писать совсем другие письма. Это Пильняк и Алексей Толстой.

Борис Пильняк же в начале 1920-х гг. был в советской России, пожалуй, популярнее других писателей, чем обязан был своему роману «Голый год». На смену вырождающимся помещикам Ордыниным и их дворянскому гнезду шли «кожаные куртки» – большевики. По сути, новая раса, ибо они «из русской рыхлой, корявой народности – отбор», их «не подмочишь лимонадом психологий» – без колебаний расстреляют любых врагов новой власти. «Кожаные куртки» и их вожак Архип Архипов, который еще только учится говорить советскими словами, смешно их коверкая. Зато на смену горемычному поезду, в котором голодное и разоренное простонародье едет в поисках хлеба, в роман приходят завод и рабочие. И это вполне в духе Пильняка, человека и писателя, который и в жизни был непоседлив: «Казалось, в нем действовал мотор жизни, гораздо более мощный, чем в каждом из нас», и в литературе он неугомонен, разрывая и смешивая планы повествования. Так что не знаешь, хаос – это сумбур или составные части какого-то невиданного прежде единства. Не зря Замятин в своих статьях о нем видит не только «смешение планов», но и «многофазный ток» – тот новый синтетизм, где «вставленные в пространственно-временную рамку куски мира – никогда не случайны». Революция явно добавила эротики в его творчество, освободив, оголив человека и его инстинкты. Так что и в этом чисто пильняковском приеме резкого и частого «смещения планов» (тем, сюжетов, стилей) есть что-то физиологическое, чувственное.

Далее Пильняк идет по пути разрушения чуть ли не всех «условностей жанра» романа. Так, повесть «Третья столица» – образец едва управляемой литературной структуры. Точнее, некой иной, нетрадиционной. А как иначе, если автором сразу заявлено: «Места действия нет. Россия, Европа, мир, братство», и «героев нет». И если сначала идет что-то похожее на главы с названиями, то затем какие-то части текста под названием «Обстоятельство первое», «второе» и т. д. и разделы, названные «Фита» (буква, исключенная революцией из алфавита).