Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Но до «Тайного тайных» – мировоззрения и книги – должны были пройти еще три года, а найденная в «Возвращении Будды» тема пути, долгих поисков, с приключениями и перипетиями, будет буквально профанирована в «Чудесных похождениях портного Фокина» и в «Иприте». В пору написания этих повестей Иванову будет важно не «что» искать, а «как», его увлечет процесс, технология сюжета, а не смысла. Это будет очередной уклон. После «метельной» физиологичности Пильняка и «классической фантастичности» Толстого – усложнения и упрощения манеры повествования и смысла – придет Шкловский, еще один «серапион», фанатик и теоретик сюжета, любитель парадоксов и скандалов, «западник» и «розановец» одновременно. И только где-то на втором плане, но вечно близкий и актуальный для Иванова, останется Горький. Такой простой, «бытовик» и «босяк» по фактуре и содержанию, но не простой по своим культурным делам, приоритетам и устремлениям, отношению к красным и белым, оппонент Ленина и враг Зиновьева. В эмиграции оставшийся недоэмигрантом, он выглядел настоящим Буддой, человеком-загадкой с «двумя душами», как все глубоко русские. Первая – «красная», пролетарская, классовая, чекистская, беспощадная к врагам народа; вторая – «белая», дореволюционная, для которой существует только человек в его отношениях к себе и миру, в его мыслях, чувствах, ценностях. При этом неважно, живет ли этот русский интеллигент-писатель за границей или в России. Он может быть «белым» в России и «красным» за границей, но обе его души отныне будут жить в нем, пока жив советский строй.

Иванов впервые почувствовал у себя эти две души, когда написал «Возвращение Будды». Поторопившись сообщить Горькому в письме, что написанное ранее «ерунда», а эту повесть он написал «новым методом». Шел январь 1923 г. Всего лишь. До настоящего «нового метода», «тайного тайных», надо было написать еще солидную порцию «экзотической» «ерунды».

Часть третья Москва

Глава 7 На перекрестке влияний. «Чудесные похождения»

«Брат» или не «брат»? Пока без романа

А душа у Иванова была тогда открытая, просторная, вся на виду. Как «киргизская» степь. Лучше, шире всего она открывалась в письмах, где его перо гуляло вольно, как степной ветер, пряности которому придавали острые шутки – издержки его открытого нрава. Ибо порой они были весьма на грани. Но общий тон нелицемерной веселости все искупал. Вспомним его письма Урманову и Толстому 1921–1922 гг.: «Кондрашка! Помни, будем жить по-человечески» (28 декабря 1921 г.); «А Ванька Ерошин почему мне ни слова не пишет? Вот стерва!» (5 июня 1922 г.); «Думаю я в январе на Кавказ или в Крым сгонять» (8 декабря 1922 г., Толстому).

А это уже была не шутка. В апреле 1923 г. Иванов уже был в Крыму, где твердо решил пробыть все лето, а в итоге прихватил почти всю осень, приехав в Москву только в ноябре. Да, в Москву, к которой его уже тянуло больше, чем в «серапионовский» Питер. Так что состоявшийся к концу осени окончательный переезд в новую старую столицу был знаковым. Он предполагал разрыв с «Серапионами», с которыми и близок-то особо не был, и начало нового периода своей жизни. И там как раз душа должна была играть главную роль, а не «партизанский» сказ и «орнаментальные» метафоры его слишком уж, как на показ, сибирской прозы. Сначала «Серапионам» эта экзотичность даже нравилась, а затем начала раздражать. Так что через год-полтора наиболее радикальное их крыло – «западники» – начало выражать недовольство. Тогда-то, в конце 1922 г., Лунц и написал уже известные нам слова о чуждости Иванова «Серапионам», о том, что он им совсем «не брат». Тогда еще у него теплилась надежда: виновата проклятая «публицистика» (т. е. лит. критика), которая «вскружила ему голову», месяц он не был на собраниях, но потом все же «опомнился и теперь снова полон, к общему восторгу, самого пышного Серапионовского патриотизма». Лунц даже просит Горького повлиять на Иванова, зная, что творческие силы Иванова необъятны.