Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Но к лету 1923 г. последние надежды развеялись. Статью «О родных братьях» Лунц завершает целой главкой недоброжелательной характеристики творчества брата Алеута: «Хуже всех пишет Всеволод Иванов». Он «плохой писатель», и за два года «испортился окончательно» – словарь, некогда «богатейший» и образный, целый «великолепный аппарат», его «погубили». И совсем уж нелестно: «Иванов – чудесный образчик русской корявой некультурности, русской тупой ненависти к всякой культуре», его «писания в литературном смысле безграмотны». Но и этого слишком культурному Лунцу мало. «Стихийность» Иванова, поначалу увлекательная, «приедается, ее надо вводить в рамки, работать над ней, организовывать. А этого Иванов не захотел сделать». В литературе, оказывается, все решает съедобность, произведения же Иванова – «пересоленные пироги», ибо «запахи, цвета, ветры, образы, пейзажи, разговоры» у него слишком «жирные». В отсутствие движения «все смешивается в одно жирное месиво, слегка приправленное общественностью». Через пять лет подобное «гастрономическое» сравнение использует рьяный «напостовец» и «литературный “левак”» А. Курс, назвавший роман «Два мира» писателя Зазубрина «кровяной колбасой». Потому и совсем не «братскую» критику Лунцем Иванова можно назвать вульгарной и вряд ли культурной, если главным критерием становится наличие / отсутствие фабулы и сюжета. В конце статьи глава «Серапионов» дает издевательскую схему «любого его (Иванова. – В. Я.) романа». В сибирской деревне при белых «разбой, порнография, разговоры о Боге и Ленине. Все женщины изнасилованы, все красные убиты, все запахи и цвета перечислены – больше делать нечего». Чтобы как-то «кончить рассказ», «он пускает красных, которые убивают всех героев… Deus ex machine. Просто и удобно (…). Вот и вся схема. Никакой изобретательности». И наконец, в ноябре 1923 г., когда Иванов вернулся в Москву, а не в Петроград, и, кроме Федина, он ни с кем не переписывался, Лунц пишет тому же Федину – случайно ли ему? «То, что Иванов откололся, меня радует, это хитрая и недобрая бестия…» (29 ноября 1923 г.). Будто знал, что ему, Федину, Иванов пишет свои неподражаемые, всегда нараспашку, письма.

Одно из первых своих «крымских» писем Иванов адресует именно ему, называя Федина «Дорогой дружище» и больше говоря о литературе, чем о море и Ялте. Потому что важнее Иванову не красоты Крыма (больше недостатков: «вино паршивое и дорогое», «жуликов тьма» и т. д.), даже не собственные лит. дела (написан рассказ «Заповедник», решается судьба рассказа «Долг»), а изоляция, возможность побыть одному, собраться с мыслями. Тем более что был с семьей, включая новорожденную дочь Дельфину. Здесь и отрыв от «Серапионов» выглядел реальнее и необходимее для его души, предчувствовавшей перемены. Отсюда и такие ироничные, до язвительности, приветы собратьям: «Черноглазой Полонской, / трубке Тихонова, / величавой зрелости Каверина, / Никитину, которому я забыл отдать сто миллионов… / сладострастному павиану Зощенко». И еще другу-врагу Лунцу – в этом привете ирония двойная, почти сарказм: его «Лев Толстой забыл поместить в “Круг чтения”, и к Пильняку в альманах “Круг” его рассказ “Родина” не попал, хотя тот и порекомендовал рассказ для альманаха» (9 апреля 1923 г.). Не удержался Иванов и от рискованной шутки по отношению к роману своего адресата Федина: спрашивая о романе, он назвал его «рукоблудным», под эпиграфом «он когда-нибудь окончится». Оценил ли Федин шутку, первоначальное название романа которого было «Еще ничего не кончилось» (писал долго и тяжело), или обиделся, неизвестно. Возможно, второе, ибо ответа Иванов на свое письмо, очевидно, не получил. Сам Федин охотнее писал оппоненту Иванова, настоящему «серапиону» Лунцу, называя его «Милый европеец» и «Дорогой Лева».

Разрыв фактически уже состоялся. С Пильняком отношения были неопределенные. Тон его последних произведений был Иванову чужд: публицистический, почти пропагандистский, при сохранении хаотического стиля «смещения плоскостей». Хотя с 1923 г. их уже окончательно стали ставить рядом, не видя различий между ними. Еще более возмутило бы его, узнай он, что некогда родные «Серапионы» делали то же самое. Но уже, как с чужим: «Все же у меня хватает еще злости, чтобы наплевать на проклятую размазню Пильняковщины и Ивановщины. И ведь оба кондовые таланты». Так писал Каверин Лунцу 14 декабря 1923 г. И если Иванов не читал это письмо, то мог и догадываться. Ибо и переписка, и встречи его с петроградцами прекратились, за исключением того же Федина, «брата» по «восточной» фракции «Серапионов». Ведь именно он, Федин, по свидетельству Е. Полонской, «привел его (Вс. Иванова. – В. Я.) к нам». Интересно, что Федин был единственным из «братства», кто писал не только рассказы, но и роман и в итоге дописал его. Точнее, их – измучившие его «Города и годы».