Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Потому и рассказ «Заповедник» – это скорее новелла в стиле П. Мериме или «Тамани» М. Лермонтова. Читатель ждет, вернется ли Анна к своему нечаянному любовнику Пётре, прячущемуся в лесу заповедника, или предаст его отцу, стерегущему ценных оленей в заповеднике. Но тут вдруг все меняется: Пётра уже не враг, а свой, большевик, сюжет «предательства / верности» уже не актуален. Но он уплывает, уверенный в предательстве Анны, которая его любит. Случайность или невезение виноваты или просто поверил чутью: не предала сегодня, предаст завтра? Нечто похожее и в рассказе «Долг», написанном еще до Крыма и напечатанном в «Красной нови» (1923, № 6). Там генерал и князь Чугреев уверен в том, что пленный красный комиссар Фадейцев – из своих, только боится признаться, что «по слабости характера» перешел к красным, а также в том, что именно ему он, Чугреев, однажды не отдал карточный долг. У Фадейцева же своя «легенда», по которой он – сын местного крестьянина, простой солдат. Каждый гнет свою линию – тупик! Но читателя ждет неожиданная концовка. Очевидна в «Долге» и «Заповеднике» установка на остросюжетность. Оба этих рассказа, при небольшом объеме, оформлены как большие приключенческие повести. В «Заповеднике» четыре главы с предваряющими события словами: «Появление Пётры», «Вершины сосен во тьме…», «Расщепленная пулей кора», «Пётра исчезает…», и деление «Долга» в публикации 1923 г. на главки, как в «триллере»: «Час первый», «Час второй» и т. д.

Но Иванов все-таки жил далеко не в пустыне, а в Петрограде и Москве. В литературном мире происходил целый взрыв литературных сил, настоящее нашествие: чуть ли не каждый месяц появлялись все новые писатели, не менее талантливые, чем он, «серапионы», Пильняк, возникали новые лит. группы. Здесь, на Юге, у моря, где еще достаточно «диких» мест, можно было окунуться в провинцию, ощутить желаемое вдохновение. Не зря в это крымское лето его другом стал простой человек Петр Жаткин, польщенный знакомством с таким известным человеком и оставивший интересные воспоминания. Так, словно в подтверждение нашей догадки о тоске по родным стихиям, Жаткин вспоминает, как Иванов с некоторым сомнением говорит: «Природа (Крыма. – В. Я.), что и говорить, роскошная, но в ней нет живой жизни, какая-то кондитерская!» И далее, коренной сибиряк-метис, Иванов «вполголоса затянул казахскую песню» – т. е., видимо, на казахском языке. И все-таки Иванов пробыл в уже не ласковом Крыму еще весь октябрь, откуда писал харьковскому другу Жаткину, что «написал все же несколько рассказов, а роман кончить не хочется». И одна из причин продления крымской жизни – «обокрали меня вдрызг».

Перемены настроения Иванова – как меняется море: то нравится крымская природа, то не нравится, то не пишется, то вдруг задружилось с молодым учителем-ровесником, видимо, в память о былых скитальческих годах, когда без друзей никуда. А рядом беременная жена и слухи о какой-то «княгине», как туманно выражается Слонимский в письме Лунцу – «великосветский роман». Вдобавок ко всему, Иванов не видит стройности и порядка в отечественной литературе. Он так и пишет Федину: «А в литературе российской – насколько я вижу – огромная чепуха, ерунда и свалка. Скучно и не хочется писать» (10 октября 1923 г.). И все-таки пишет. Участь «Северостали» ждала и пьесу «Алфавит», начатую осенью 1923 г. и лишь в ноябре 1926 г. законченную, имевшую восемь версий-переделок, но так в театре и не поставленную. Так и не стал Крым для Иванова Болдинской осенью. Особенно для крупных начинаний: провальный роман и «отвратительнейшая пьеса», как писал он Федину в октябре 1926 г., – печальный итог первого крымского отдыха. «Долг» и «Заповедник» были неплохой пробой на пути приключенческих произведений. Но все-таки оставались рассказами, замкнутыми в себе, на себя: действие первого происходит в избе, а второго – на небольшом острове. Надо было сделать только шаг, расширить масштабы, развернуть горизонты, покинуть пределы данной локальности – деревни, города, страны.

Для этого у Иванова были хорошие примеры: романы Толстого, Федина, Пильняка, выглядевшие почти эпохально. Все это были романы вполне «серапионовские»: «Хождение по мукам», например, понравилось самому Лунцу. Отношение же к Иванову оставалось негативным. В одном из последних своих произведений Лунц сфантазировал Иванова в недалеком будущем 1932 года как настоящего барина – в собольей шубе, окруженного свитой, выходящего из «большого подъезда» к «шикарному автомобилю», да еще и «толстого». Картину довершает вывеска над подъездом «Всеволод Иванов. Мытарь», чуть ли не ростовщик. Ясно, что с далеко не богачом, бедно выглядящим автором-рассказчиком Лунцем у него нет ничего общего. И, приняв Лунца за просителя, Иванов говорит слуге: «Гони в шею». Так же бедно смотрятся и другие «братья» из содружества «Серапионов» через десять лет. Ко всем ним автор относится как к родным, для всех находятся живые слова и чувства. Кроме Иванова.