Всевышний

Время от времени я чувствовал, как у меня по руке стекает пот, и, однако, кожа оставалась лишь чуть-чуть влажной, даже холодной; зато день, – тот пылал. Я поднялся, сел на край кровати. Нога, стоило ее вытянуть, начинала болеть – полусогнутая, она слегка давила на нарыв, так что время от времени ее пронзала колющая боль; припухлость, казалось, слегка спа́ла. Я подобрал свои сандалии. Солнце добралось до шестой канавки в паркете; удары продолжались: три удара, еще три, один, затем пять ударов. Словно какое-то животное безмолвно скреблось с той стороны или покусывало штукатурку. Пять ударов, потом два; один, потом пять. Это могло быть все что угодно: умирающая муха – но мухи, те кружились, липли друг к другу, крохотные мушки, чуть ли не мошки, которые слипались на солнце в летающую массу; нам рекомендовалось их убивать. Я грубо хватил сандалией по стене. Стена немедленно откликнулась: стук, стук; стук, стук. Ха-ха! Я знал, что он стучит уголком своей зажигалки. Ха-ха! Он счел это забавным, стена смеялась. Она только что сказала: Я встаю. Я взял палку и тихонько постучал: картина была у меня перед глазами, я видел на ней пять строк, написанных прописными буквами, я слышал их как легкий ожог в голове, как раздражение моего нарыва. И сама стена была для меня чувствительнее, чем моя нога, и не только стена, но и все перегородки, все предметы, каждая паркетина; она стучала часами, днем, ночью, без остановки, с ненавязчивой скромностью смешиваясь со всем, что скрипело, шагало, летало, так что теперь не оставалось ни одного звука, ни одного мгновения тишины, которые уже не были бы словом. Дневной свет добрался до седьмой канавки, я снова улегся, боль тут же принялась пульсировать с внутренней стороны бедра, глухо, целенаправленными толчками: четыре медленных удара, потом один совсем короткий; еще один медленный, затем пять быстрых: М. б., может быть, чума. По своим кромкам плоть казалась жестче камня, настоящий панцирь, воплощенная нечувствительность того, что причиняет наибольшие страдания. Порчу можно было в этом месте по ошибке принять за повязку, так что чем более она обострялась, тем легче было поверить в избавление от нее, но и наоборот: чем менее она становилась ощутимой, тем большие причиняла мучения; в любом случае сейчас ее сжигала лихорадка. Я снова встал; ночью упала занавеска, и солнце, не ограничившись окном, целиком захватило комнату. Во всем этом было что-то, чего я уже не мог перенести. Жара? Да, жара, но к тому же и сам свет: в нем было оцепенение и терпение воды, он тек, если ему предоставляли отверстие, просачивался, когда отверстия не было; часами, днями, веками он распространялся, он был как вода. Что вы делаете? спросила стена. Я подошел, всмотрелся в нее, проследил пальцем контур пятна: теперь оно расширилось кверху, казалось более заметным, а прежде всего – более влажным, более жирным. Рассматриваю пятно, тихонько отстучал я. Я догадывался, как он там сейчас прижимается к стенке, так что, кажется, в ней обитает; отслеживая ее, приклеился к ней головой. Ну и как оно? – Все больше. Стена тут же весело рассмеялась: Ха-ха! Ха-ха! Два отрывистых удара, которые повторялись несколько секунд. Я вновь бросился на кровать. Вдали отдавался ропот воды: весь день стояла тишина, с шумом воды, чашек, блюдец, изредка – вскриком. Я завернулся в одеяла, рассматривая эту стенку. С течением времени я почти четко, как будто они были там вывешены, увидел ряды слов: Во всех домах, если у кого-то начинается лихорадка и на любых частях тела появляются пятна или припухлости… Текст внезапно потускнел, раздался сигнал тревоги; я понял, что напрямую прочел обычное постукивание в стену. На лестнице послышались шаги поднимающейся медсестры: ее походку было легко узнать, всегда одна и та же, без ритма, с одинаковой опорой и на левую, и на правую ногу, на правую и на левую, но при этом очень тяжелая, неуклюжая, что, наверное, объяснялось слишком грубой обувью. «Почему вы не встаете?» – «У меня разболелась нога». Она наклонилась над опухолью. Ее халат не гнулся, словно накрахмаленный ее собственной скованностью. С помощью отмычки она открыла окно, поправила занавеску и впустила через форточку немного воздуха. «Это не должно помешать вам выйти, – сказала она. – Наоборот». Стена немедленно возобновила свои маневры: Что нового? Я укрылся с головой и простучал Тише, тише, но едва моя рука сделала паузу, как вновь раздались все те же удары, такие проворные, легкие и, однако, такие упорные, что я различал их даже сквозь собственный перестук. Прогулка, сказал я. Тогда стена сменила язык, она повторяла слово: Смотри, смотри, – она повторила его раз десять, и на каждое слово приходилось с полсотни ударов.