Всевышний

Вот только Буккс не догадывался, что мне не было нужды писать: события регистрировались, записывались, складывались в рассказ просто потому, что я был здесь. Все тогда было так ясно, так стремительно – или, наоборот, становилось очень медленным; в каждый миг происходил конец, но к тому же он произошел давным-давно. Я подошел к окну; что было видно? Ничего; там, где высились дома, – разве что темная масса; ни одного освещенного окна. Я вернулся к кровати, но она меня не приняла. Я улегся на паркет. Мне отчетливо виделась эта улица. Десять, двадцать жилых домов, возможно, были закрыты, одни – потому, что в них уже вошла беда; другие – потому, что не хотели ее впускать. И, как всегда, прохожие, ровные шеренги домов, тротуары; в некоторых окнах я даже заметил цветы. Пути людей по-прежнему пересекались, они шагали, не глядя друг на друга, и, однако, всё видели: при малейшем подозрительном знаке, перевязанной ноге или нарукавной повязке, они отступали в сторону. Я не мог оставаться на полу. Я знал, что если буду ходить, то он меня услышит. В почти полной темноте достаточно было раз десять обойти по кругу мебель, чтобы закружилась голова, днем понадобилось бы сорок, а то и пятьдесят таких витков – и еще думать о головокружении. Я попытался заснуть. Сквозь полусон меня постоянно донимало его мышиное поскребывание. По правде говоря, это были уже не удары, а шарканье, взмахи крыльев; ночью, выбившись из сил, он, должно быть, довольствовался тем, что проводил по стене кулаком. Что? спросил я. Вы слышали? Что он мог услышать? Горячечных в доме? Они бредили и кричали; те, у кого были язвы, кричали в момент перевязки, то есть примерно в девять и около пяти вечера. Но ему почти каждую ночь случалось слышать вопли, жуткие крики, доносящиеся из соседних кварталов. За три дня до этого, когда мы во время прогулки проходили мимо одного из запретных домов, распахнулось окно, и какая-то женщина трижды прокричала: «Насмерть»; это был совсем небольшой дом, и в нем явно не осталось других жильцов; меня в равной степени изумил и тон, и слова – не брань, не злоба, простой голос, нейтральный и смиренный, словно эта женщина призывала саму себя умереть. Насмерть, насмерть, насмерть, – стена теперь повторяла ее крик как раз с этим тайным и невыразительным акцентом. Так продолжалось до нового удара палки, потом все затихло. Я попытался пересчитать шумы: в доме ни звука, молчат кашель, двери, вода. Тишина, безмолвие, какое бывает в поезде, когда грохот заставляет всех молчать, но здесь рассчитывать на грохот не приходилось, и снаружи доносилась только лишь более протяженная, более непроницаемая тишина. Я прикинул, где проходит ближайшая улица: прямо у меня за головой. Справа пустыри, слева улица, площадь, за нею проспект. Вдалеке, возможно, раздавалось что-то вроде смутного урчания грузовиков. Я выпрямился, он снова начал барабанить. Могила. – Что? – Там работают. – Замолчите. Судя по всему, это происходило со стороны пустырей, откуда до него, по его словам, часто доносились звуки земляных работ, но я улавливал лишь все тот же фон тишины: в принципе ничего, разве что едва слышный топот. Ему же, должно быть, слышался шум машин. Тут не приходилось сомневаться, вдалеке катили грузовики, тяжелые грузовики – или длинная вереница обычных. Шум был неравномерным, он приближался, удалялся, исчезал; время от времени казалось, что одна из машин останавлива-ется, трогается, снова останавливается, пока другие продолжают движение. Возможно, забирали мусор. В этот момент мне показалось, что в доме открываются двери. У меня над головой кто-то спрыгнул с кровати. Снова начали кашлять и стонать больные. И теперь, теперь-то точно, грузовик свернул на нашу улицу, его грохот приближался, заставлял дрожать вокруг стены, потом внезапно прекратился. Через окно я ничего не видел, дверь в прихожую не открывалась. Я услышал скользящие звуки, шум шагов, со стороны улицы осторожно работали люди, переносили какие-то предметы, что-то перетаскивали. Не желая больше ничего слышать, я уселся на табурет. И действительно, вскоре вернулась тишина, но, едва восстановившись, снова сплоховала, просела под жутким гулом, который разнесся повсюду, который накрыл весь город: я слышал, как он накатывает на нас, он окутал меня, меня ударил, – я знал наверняка, что это был дождь, грозовой ливень, но такой красноречивый, настолько переполненный предостережениями и угрозами, что это не оставляло ни мгновения роздыха, он травил меня, сводил меня с ума. Когда я снова лег, шум вновь затих, спокойно шел дождь. Дорт спросил, слышал ли я, как шел конвой. Какой конвой? Он повторил свой вопрос и смолк.