Всевышний

Сквозь хлопчатый воздух этот парень запустил пальцы мне под веки, потом отстранился. Я видел, как она стоит рядом со мной, до локтя засунув руки в карманы плаща, а он, со своей стороны, что-то показывает руками, время от времени стремительно поднося их ко рту. Он несколько раз повторил медным голосом, самоуверенным и категорическим, слово «тюрьма», и она явственно следила за этим словом у него на губах, рассматривала его, будто оно имело зримую форму, столь же блестящую, как недавно слово «огонь» для людей с улицы. «Тюрьму вот-вот эвакуируют, – вдруг объявил он громовым голосом. – Более чем очевидно, что во всей стране не найти постройки здоровее». – «Да», – сказала она приглушенно. Именно тут я заметил, до чего зримым стало ее лицо: даже шея, вынырнув из плаща, восходила к голове таким странным и явным движением, что, когда она поднесла к ней руки, стало ясно: она сама чувствует, что слишком выставляет себя напоказ, и пошла на это, чтобы разузнать, что происходит. По-прежнему глядя прямо перед собой, она начала было снимать плащ, потом что-то ее остановило, и она, напротив, потянув за пряжку пояса, теснее в него закуталась. «Это решительный этап для нашей организации», – гремел он. Пройдя передо мной, взял со стола какую-то тетрадь, что-то вроде ведомости с отрывными страницами; она медленно повернулась, следуя за ним глазами, но он нервно бросил: «Посмотрите», – и она так резко дернулась к нему, что я отлетел в сторону. Он смерил меня раздраженным взглядом. «Вот, – сказал он, – четырнадцать непредвиденных пациентов; их предварительно разместили в малом зале», – и наклонился, чтобы указать какую-то точку на висящем на стене плане. Девушка взяла с одной из полок флакон. «Это?» – спросила она. От протянутой мне склянки поднимался легкий запах мятной настойки. Я пожаловался на ногу. Она в свою очередь посмотрела на план с множеством воткнутых флажков. «А его комната?» Оба повернулись к стене. Я желч-но пожаловался на ногу. «Вам действительно больно? Дайте-ка я посмотрю». Он взял красный флакон, ватный тампон и щедро плеснул жидкость, которую тут же ловко подтер всюду, где она пролилась мне на одежду или на пол. Она наблюдала за ним со странным видом. Огонь быстро охватил живот и грудь, сквозь ожог я ощущал неотступность его злобы: можно было вынести боль, но не ту враждебность, что изливалась из бутылки и норовила задеть меня за живое. Я отбивался. Он продолжал поливать. «Этого хватит?» – спросил он, затягивая у меня на бедре повязку, которую я попытался сдвинуть, чтобы, оставаясь на открытом воздухе, на глазах у всех, боль не оказалась опасным образом заточена во мне. «Все будет хорошо!» – сказал он, слегка похлопав меня по плечу. Я всмотрелся в него, и внезапно мне показалось, что человек в рубашке, бегущий по улице среди прохожих, которые не осмеливаются до него дотронуться, сошел с фотографии Буккса: точь-в-точь как один из этих парней, тот же землистый вид, та же нервозность, с которой невозможно совладать; в какую-то минуту страдание заставило его выпрыгнуть из постели и, босиком, выбросило наружу с сорванным одеялом; босиком, но я заметил, что его левая ступня была перевязана, повязка, охватывая лодыжку, оборачивалась вокруг ноги. «Заключенным выделят место», – объявил он, провожая меня к выходу. Он подтолкнул меня к двери, но я не сводил с него глаз: на шее у него виднелась цепочка сильно раздутых, чуть влажных ганглиев, веки по краям покраснели – ну и хлюпик, еще моложе, еще болезненней меня! Важным голосом он прокричал еще: «Жанна, не забудь об этих четырнадцати!» Она улыбнулась ему через мое плечо.