Всевышний

Пока она говорила это, я услышал какой-то звук: рядом с самым кряжистым деревом, почти скрывшись за его стволом, виднелось красное пятно платья, неподвижное, будто упавшее с дерева, едва заметное и в то же время слишком зримое, словно, глядя на него, ты видел нечто лишнее. Я хотел было убрать руку, мать, ни о чем не догадываясь, пыталась ее удержать, гладила ее, успокаивала, но, в свою очередь поняв, кто там, она не просто меня отпустила, а поспешно оттолкнула.

— А, ты здесь, — сказала она. — Ты, значит, уже кончила работать?

Красная ткань слегка напряглась, сплавилась в холодное, невозмутимое виде́ние, которое не смогла бы отодвинуть или отстранить никакая угроза — быть может, потому, что оно и без того пребывало бесконечно в стороне.

— Сегодня суббота, — сказала Луиза. Она осталась рядом с деревом, не глядя ни на меня, ни на мою руку, с которой я не знал, что делать, как будто все это уже было стерто, раздавлено гранитом ее суждения.

— Ты водила его утром к себе в комнату?

— Да.

— Как погляжу, ему разрешено проникнуть в твое святилище. А почему вы выбрали подобный час?

— Потому что он меня об этом попросил — и для того, чтобы избежать кривотолков, если бы удалось не предать этот случай огласке.

— До чего же ты странная, — сказала мать смущенным и в то же время спокойным голосом. — Ты говоришь только то, что другие сказать постеснялись бы. Это гордыня, это чтобы смотреть на меня свысока? Впрочем, ты же все равно не говоришь правды.

— Я знала, — сказала Луиза, — ты будешь недовольна, что он туда возвращается.

— Почему? Вы вполне можете поступать, как вам нравится. Я уже давно смирилась с тем, как вы себя ведете. Вы всегда держались от меня в стороне. Унижения — да, я была достаточно близко от вас, чтобы им подвергаться. Я была вашей матерью только для того, чтобы меня можно было ранить, оскорбить. Вы заставили меня стыдиться; да, это правда: благодаря вам я узнала, что такое стыд. Но вы будете за это наказаны, я это чувствую, мы все вместе будем наказаны из-за озлобленности этой…

— Замолчи, — тихо сказала Луиза.

Я не хотел всего этого слушать. Мне показалось, что мать назвала ее паучихой. Это верно, когда она была помоложе, она походила на маленького красного паучка. Однажды я видел такого на самшите или, может быть, на ветке кипариса. Крохотный паучок, этакий прыщик; я очень долго наблюдал, изучал его: забравшись на влажный листик, он не шевелился, он, казалось, был не способен сплести даже самую крошечную паутинку; я счел его до крайности странным и даже красивым. В конце, желая к нему прикоснуться, я его раздавил.

— Все время секреты, — сказала мать, — и, по сути, что за секреты? Просто ерунда.

— Замолчи, ты распорядилась своей жизнью так, как хотела.

— Моя жизнь! Что вы можете сказать о моей жизни? Естественно, вы спешите меня осудить; вы ничего не знаете и судите со всем своим неведением, со всем бессердечием. А ты, ты считаешь себя выше других, только ты справедлива, верна, средоточие всех добродетелей.

— Замолчи, — тихо сказала Луиза.

— Ты не должна говорить: замолчи. Возможно, для тебя было бы лучше, чтобы я замолчала или забыла кое о чем. Нет, ты не средоточие всех добродетелей, отнюдь: говорю тебе это не со злобой, а с печалью, потому что это печально, у тебя плохой характер, в тебе есть что-то дурное, и то, что произошло наверху, — да, действительно, лучше замолчать. Но, по крайней мере сегодня, оставь своего брата в покое, с ним нужно быть бережнее. Что у тебя на уме? Что тебе нужно? Боюсь даже представить.

— Замолчи, — тихо сказала Луиза.

Красная ткань, вновь обретя зримость, с тихим звуком перебиралась от дерева к дереву. Странный звук, этот шорох ткани. Он влек меня за собой. Я встал, чтобы пойти следом.

— Ты уходишь, — робко сказала мать.

— Да, по-моему, пора вернуться в дом.

— Побудь еще чуть-чуть, буквально минутку. Я сожалею обо всех этих, таких неприятных, сценах, но не надо преувеличивать их значение. Луиза сходит с ума от гордыни, она такая необузданная. Когда ей говорят о ее плохом характере, она отвечает: «Я холодна и лицемерна», потому что однажды я упрекнула ее в лицемерии и холодности. Но она скорее как пламя. В сущности, я ее не понимаю. У нее представления маленькой девочки, только и всего. Она когда-нибудь говорит обо мне?

— Иногда.

— И наверху, как это получилось? Уже десять лет, как я туда не заходила. Ни я, ни кто-либо другой. Никто не имеет права туда проникнуть, даже кошки. Это ребячество, она как маньяк.

— Даже кошки?