Вся нежность тихого ветра (СИ)

Высокий многоквартирный дом его уже белел меж иглами и томно изогнутыми стволами сосен, но он не хотел домой. Не хотел видеть людей. Он знал, что они разрушат то сладкое, фантастическое облако, что народилось у него внутри. Они отвлекут его от Ее белой кожи и темных волос, и улыбки… и заставят его жить обычной, людской жизнью, а он не хотел этого.

Он наслаждался этим видением и смаковал его.

Оно было как торт в детстве. И хоть день рождения уже давно прошел, он все еще сладко вспоминал и те блюдца, и ту красочную коробку с бантом, и белый крем.

И сейчас он раз за разом вспоминал профиль ее лица, когда она, повернувшись, улыбалась подруге, и самым бесстыжим образом наслаждался им.

Он украл его, присвоил себе, похитил и наслаждался, играясь, как с драгоценностью, и был счастлив.

И весь остаток дня, и всю ночь он был счастлив и улыбался во сне.

Но на следующий день его ждало разочарование.

Он не увидел ее.

Как ни странно, но это очень сильно огорчило и разозлило его. Он даже сам удивился.

И еще одна неприятность ждала его — он ощутил, что впал в зависимость.

Людской мир беспощадно стирал ее образ из его памяти, и на следующий день воспоминания уже не могли дать ему столько удовольствия, сколько и вчера.

Это тоже было не очень приятно. Прямо скажем — совсем неприятно.

Он взял себя в руки и попытался силой воли содрать с себя эту ноющую потребность — видеть ее, но вышло скверно.

Не увидел он ее и на следующий день.

Родные и близкие все удивлялись, отчего он такой нервный и хмурый, но он не мог объяснить этого даже самому себе и злился еще больше.

Но все же, промаявшись целый день, он утомился и вроде почувствовал, что смог задушить в себе эту потребность — увидеть ее, и это принесло ему небольшое облегчение.

И он уже начал уверять себя, что все это шутка, нервы, ерунда, просто странное волнение мысли, но на следующий день сердце его рванулось так, что он испугался.

Она была в конце коридора! И она была еще красивее, чем прежде!

Не чувствуя себя, он стал пробираться к ней, боясь, что толпа унесет ее, и она и вправду пошла прочь от него, но вдруг ее остановил преподаватель, пузатый мужик с густой седой бородой, и что-то довольно долго обсуждал с ней. Она улыбалась и отвечала, а он, замерев, наблюдал за ней и проклинал тех людей, которые головами или фигурами затмевали ее и не давали смотреть.

Потом преподаватель взял ее за локоток, и его пронзили сразу две мысли: какой тонкий и хрупкий у нее локоть, казалось, его можно было сломать одними пальцами; и как это так запросто этот старый дед вдруг прикоснулся к ней?!

Они закончили, и она пошла дальше, а он вдруг с тоской и ужасом ощутил, что никак не может идти за ней, что это совсем невозможно, потому что, оказывается, есть мир вокруг него, и этот мир требует от него участия и внимания.

С тоской он глядел за ней, пока поворот не проглотил ее, но все же решил, что этот день удачен — ведь он увидел ее!

Он уже приготовился опять получить удовольствие, вспоминая и наслаждаясь ее образом, но его ждало жестокое разочарование.

Сейчас уже просто один вид ее не принес такого количества счастья, что прежде. Теперь ему нужно было гораздо больше, чтобы насытить это горячее, душное, сосущее чувство внутри.

Это было тяжело, и он решил, что завтра непременно дождется ее и проводит до дому. Это должно было принести ему столько счастья, как и в тот, Первый День.

Насладившись этим однажды, он уже не мог избавиться от этой зависимости.

На следующий день он все же дождался ее. Стеклянные двери главного входа открылись, и она, как правительница в окружении служанок, вышла с подругами. Хохоча, они остановились около киоска, купили фруктового льда на палочке и беззаботно тронулись в путь.

Пошли они в сторону почты, и это было хорошо, потому что и ему нужно было в ту сторону.

Черные лакированные туфельки, белые хлопковые гольфы почти до колен, черные юбки в складку и белые блузки с коротким рукавом, отложным воротничком, черной бабочкой и красивым красно-апельсиновым гербом лицея на грудном кармашке.

Руки и ранцы, щебетание, хохот и прически — все это извело его и измучило. Он с тоской чувствовал, что теряет силы и настрой, а эти глупые хохотушки все никак не отступали от Нее, а чтобы подойти к ней у всех на виду — о таком не могло быть и речи.

И в конце концов она распрощалась с ними и зашла в подъезд дома, спрятавшегося в кипарисах, а эти дурочки пошли себе дальше.

Он опустился на лавку совсем измученный. Он бы, наверно, проклял этот день, но ведь теперь он знал, где она живет. Это приободрило его.

Невысокая пятиэтажка с дверьми квартир, выходящих прямо на улицу. Буйные клумбы и кипарисы. Да! Теперь из-за нее это место стало особое… особое…

Домой он пришел уставший и больной. Долго лежал на кровати. Мать звала его ужинать, но об этом не могло быть и речи, вся еда была для него равносильна земле или глине.

Он мучился, пытаясь придумать, как бы ему избавиться от огромного удушливого огненного шара в груди, что мешал дышать, расслабиться и подумать о другом. Не о Ней.