Вся нежность тихого ветра (СИ)

Но как это сделать — он не представлял. В конце концов он решил описать это чувство, что охватило его. Ну, или хотя бы постараться.

Вся семья уже спала, и квартира замерла в тишине. Он призраком вышел на лоджию.

Над головой его сиял звездный океан, и под ногами у него было звездное море. Город лежал перед ним как гигантская огненная пятиконечная звезда. И вокруг города, на горах, светились звездочки поменьше — это были пригородные районы и села.

Он посмотрел туда, где стоял Ее дом, но он был надежно укрыт от него зеленью.

Он прислонился к горячей бетонной стене дома и посмотрел на тетрадь. Листы терзали и пугали его своей снежной чистотой.

Зажав маленький карандаш, он решил написать стихи. Как-то рифмой описать золотое свечение солнца в ее волосах и белую кожу, и то, что свет просвечивал ее насквозь — так нежна и хрупка она была.

У него ничего не вышло. Стихи и рифма заморочили его еще больше.

Он решил писать прозу. Письмо ей или предсмертную исповедь. Он и сам не знал, что выйдет. Это вроде стало получаться.

Луна взошла, и в свете луны он все видел прекрасно.

С изнывающим сердцем он постарался описать ее красоту.

Ее личико было скорее девчоночьим еще, чем женским. Белая кожа. Темные густые брови. Небольшой рот с пухленькими губками. Большие голубые глаза. Точеный носик. Черные прямые волосы до уровня губ. Тонкая хрупкая шея.

Писалось легко, но все это было не то. Он маялся и никак не мог передать бумаге настоящую Её. Буквы опошляли ее, строчки рождали нечто совсем другое, хотя он и в точности описал ее, но это была не она.

«Распахнутые ясные глаза…»

Он зарычал, смял листок и двинул затылком о шершавую стену, нагретую за день так сильно, что она не остывала даже и ночью.

Сжавшись и уронив голову, он осознал, что погиб. Что старый он теперь умер, а того нового, что появился на его месте, он не знал и боялся.

Страх и возбуждение объяли его. Он тяжел дышал горячей, густой, пустой темнотой, наполняя ей свою душу.

На следующий день он опоздал и решил прийти уже сразу к следующей паре.

Грянул ливень, и все коридоры лицея потемнели. Он брел бесцельно, пытаясь прожить время, оставшееся до следующей пары, и вдруг увидел ее.

Он даже замер, не в силах переварить это чудо — пустой коридор, она и он! Большего подарка для него не существовало в мире!

Она стояла совсем одна, у стеклянной стены зимнего сада. Он обрадовался и испугался одновременно: а вдруг он облажается, вдруг все испортит?! Но отступить он бы не посмел, ноги бы не увели его от нее.

Она подошла к двери и взялась за ручку, но дверь молчала.

— Заперто, — вдруг с ликованием и ужасом услышал он свой голос. — Туда курить ходили всякие… и закрыли… и нельзя теперь… — его мозг в истерике пытался уследить за тем, что говорят губы.

— Красивый сад, — просто улыбнувшись, сказала она, и это было для него величайшим подарком, потому что если бы она нахмурилась или фыркнула, он бы погиб.

— Только запущенный, — не чувствуя себя, он подошел к ней почти вплотную.

— А мне нравится, когда немного запущенный. Он более… загадочный… интересный…

«Я говорю с ней! Говорю!» — нестерпимым солнцем билась мысль во всем его теле.

— А тут мышки еще живут, — всем лицом ощущая ее крахмальный воротничок и тонкую шею, проговорил он.

— Правда? А я не видела!

— Вон там они часто ползают. Вот где дорожка, где инструменты…

Она принялась выглядывать мышек.

— Нет, сюда немного…

И он уже протянул руку, чтобы коснуться ее плеча, но яростный голос крикнул в самой голове: «Не посмеешь!», и он смутился и убрал руку, так и не притронувшись к ней.

— Ой! А я вижу! Живая мышка! Вон! И точно! Что-то грызет!

Она подалась в сторону и сама плечом прикоснулась к его груди.

— А ты… ты не на паре… пары…

Он хотел спросить, почему она не на занятиях, но от легкого прикосновения ее плеча все загорелось в нем и спуталось.

Она начала что-то отвечать, но тут повалил народ из аудитории, и она увидела знакомого… и…

Этот день был счастливейшим из дней! Он смог вернуть опять то сладостное, умопомрачительное чувство, что охватило его в тот, Первый день, в Первую Встречу.

Сидя на лавке в тени лимонного дерева, он, закрыв глаза, раз за разом пересказывал самому себе их беседу, смаковал каждое ее слово и не уставал восхищаться моментом.

ОНА говорила с ним — значит, счастье возможно!

Это было невероятно, нестерпимо, немыслимо! Он бы даже согласился умереть сейчас, потому что был уверен, что большего счастья в жизни уже не получит.

Когда он вернулся домой, все ужинали, но вдруг остановились и как-то странно на него посмотрели.

— Садись, поешь, — опять стала приставать мать. И он, конечно же, даже не пытался объяснить ей, что еда… что пища… что он считает странным и не понимает, зачем люди поглощают внутрь себя еду. — Ты как-то похудел… Ты заболел, что ли? Нет! Не уходи! Я же с тобой разговариваю! Сядь, поешь! Когда ты ел в последний раз?

«Эта прическа называется — каре. И губы ее были немного сухие, немного… Но какой прекрасный, легчайший и немного грустноватый красный цвет у них был?!»

— Когда ты ел в последний раз? — не отставала мать.

«Как хорошо на сердце… Как сладко!»