Вся правда и ложь обо мне

Хулия приносит мне стакан воды, я закрываю дверь своей комнаты и сажусь на кровать. Я взвинчена, но засыпаю мгновенно, едва коснувшись подушки, а когда просыпаюсь, уже полдень. Абсолютно без понятия, чем заняться, а выходить на улицу страшно – особенно теперь, когда вся моя энергия улетучилась за время сна. Смотрю в стену, пока не надоедает. Потом иду искать Хулию и сажусь вместе с ней смотреть телевизор в гостиной. Хочу выяснить, не говорят ли обо мне что-нибудь в новостях, но Хулия смотрит дублированный «Сайнфелд», и я ухитряюсь сосредоточиться на нем и больше ни о чем не думать аж несколько минут. Потом беру газету, изучаю ее, листаю страницы, пытаясь понять смысл слов с помощью моего школьного французского и логики. Ясно одно: пишутся они гораздо проще, чем произносятся.

Листаю дальше, на очередной странице вдруг вижу собственное лицо, в голове сразу начинает звенеть, и кажется, будто меня сейчас стошнит. Перед глазами плывут пятна. Никак не могу вспомнить, как надо дышать.

Это я. Прямо в газете.

Я на пятнадцатой странице – не на первой, но все равно близко к началу, так что меня увидит всякий, кто возьмет эту газету полистать. Хочу узнать, что обо мне написано, но не просить же Хулию перевести мне статью. Нахожу в тексте мое прежнее имя – Элла Блэк, и имена моих приемных родителей – Грэм и Фиона Блэк. Про Аманду Хинчклифф ни слова, нет ни ее зернистых, размытых фотографий, ни снимков других печально известных убийц. Нет и снимка официанта с изуродованным лицом, хотя о нем наверняка упомянуто в статье.

Заголовок гласит: «O medo aumenta sobre o destino do adolescente desaparecida»[10]. «Аdolescente desaparecida» – исчезнувший подросток? Отчаянный подросток? Омерзительный подросток? В любом случае это про меня и мою destino[11]. Дома в газетах мне попадались такие статьи. Обычно все заканчивалось обнаруженным трупом. Но только не на этот раз. Не сейчас.

Фотография в газете – та самая, которую папа, то есть Грэм, сделал на пляже три дня назад, сразу после того, как я закончила набросок Копакабаны. На черно-белой фотке мои волосы выглядят светло-серыми, длинными и распущенными. Трогаю щетинку у себя на голове и гадаю, не подумала ли Хулия, что я смертельно больна. На снимке я немного щурюсь, потому что солнце светит в глаза. На мне топ с открытой спиной, который сейчас лежит у меня в сумке, значит, от него надо избавиться. Позади меня – ровная линия океанского горизонта. Вид у меня довольный. Я даже улыбаюсь. А сейчас любые попытки улыбнуться кажутся нелепыми и странными – зачем производить такие движения ртом? Элла на этом снимке та же самая, как и Элла из моих ранних воспоминаний, когда меня взяли на руки, чтобы я дотянулась до носа лошадки и погладила его. Мне тогда было два года. В свои два года я верила всему, что мне рассказывали о мире. Вплоть до последней недели при всей моей подозрительности я в глубине души верила, что мир таков, каким я всегда его считала.

Но теперь-то я знаю правду.

Хулия поглядывает на меня, я натянуто улыбаюсь и переворачиваю страницу. Газета называется «O Globo», я не знаю, местная она или общенациональная. Вообще-то мне без разницы: никто за пределами Рио все равно не увидит меня. Дрожащими руками я перелистываю еще одну страницу, и она шуршит на невидимом ветру.

Надо найти какой-нибудь способ остаться здесь. Я даже на местном языке не говорю. Значит, первым делом я должна выучить его.

– Ты поучишь меня португальскому? – спрашиваю я Хулию.

– Да, – кивает она. – А ты поможешь мне с английским?

– Договорились.

Попозже она предлагает покормить меня, но я отказываюсь. В постель я ложусь рано, но мне не спится.

Я скучаю по Хамфри. Да, скучаю по своему коту, хоть это и по-дурацки.

И по Лили скучаю. По моей подруге, которая не давала мне сбиться с пути. И помогала мне в попытках быть хорошей, сама о том не подозревая.

Скучаю по Джеку, моему парню-гею, который делился со мной тайнами и служил мне отмазкой.

Скучаю по ежедневным делам.

По прежней жизни.

В раннем детстве я, должно быть, скучала по матери. До того как я родилась, она заменяла мне целый мир. Интересно, позволили ли ей хотя бы подержать меня на руках, прежде чем забрали? Порой мне кажется, что я всю жизнь тосковала по ее запаху. Я – ее частица и всегда была ею.

Вытираю слезы. Не могу я плакать по этой женщине.

Вместо нее думаю о приемной матери. Хотела бы я сказать: «Несмотря ни на что, она моя мама и я люблю ее» – тогда все было бы намного проще, но я просто не могу. Только не сейчас. Вероятно, последние восемнадцать лет она провела, горюя по младенцам, которых так и не смогла родить. Мало того, ей достался не просто чужой младенец, а ребенок двух преступников.

Я – второй сорт. У меня в роду преступники. Моя приемная мать долгие годы растила меня, не жалея сил, но наверняка знала, что у меня внутри – зло. Знала с самого начала.