Всё, что имели...

И вот она, одетая в ту же выстиранную гимнастерку, перетянутая ремнем с портупеей, произносила речь на заседании комитета комсомола и увлеклась, зная, что никто из приглашенных не может прервать ее, напомнить о регламенте, бросить реплику — закругляйся, мол. Не сделает этого даже сидевший рядом секретарь горкома комсомола Рыбаков, потому что понимает, как важно то, о чем она говорит… Марина Храмова краешком глаза глянула на Рыбакова и ужаснулась: он рисовал на чистом листке рожицы и так был увлечен этим никчемным занятием, что, кажется, не слушал ее. Первое, что хотелось бы ей, — это затопать начищенными сапожками и крикнуть: «Да как ты смеешь!..» Но это был Рыбаков, и она не вправе делать ему замечания.

— Некоторые секретари цеховых комсомольских организаций не чувствуют пульса времени, спустя рукава относятся к работе фронтовых бригад. Я имею в виду инструментальный цех. Я говорю о тебе, Сосновская! — продолжала Марина Храмова, не жалея самых резких слов, чтобы ни у кого не было сомнений в том, как плохи дела в инструментальном.

Первой с отчетом выступала Сосновская.

Марина Храмова слушала и вдруг неожиданно для самой себя отметила, что эта пигалица не очень-то напугана ее словами и что говорит она бойко, без бумажки называет цифры, рассказывает о ребятах из фронтовой бригады, о бригадире Тюрине, который заботится пока не о процентах, а о том, чтобы его подопечные «салажата» поскорее набили руку… Марина Храмова глянула на Рыбакова и обиделась: он, скомкав листок с рожицами, заинтересованно слушал Сосновскую.

— У нашей фронтовой бригады мало достижений, у нас не тянут ее за уши в передовые, — говорила Сосновская.

— А что, есть случаи, когда все-таки тянут за уши? — спросил Рыбаков.

— Не знаю, я говорю о том, что есть у нас, — ответила Сосновская.

— Есть такие случаи, — послышался голос. — Можно мне сказать? — попросил слова секретарь из механического цеха.

— Говори, Геннадий, — кивнула Марина Храмова.

Он продолжал:

— Слушал я Сосновскую и завидовал: все у них по-хорошему, по-человечески. Я понимаю — это инструментальщики, они всегда у нас тон задавали. Слушал я, говорю, Сосновскую и краснел, потому что в нашем цехе ребятам из фронтовой бригады то обработанные детальки подбрасывали, то попроще работенку давали, чтобы процент выработки подскакивал…

Марина Храмова застучала карандашом по графину с водой.

— О том ли говоришь, Геннадий!

Но и другие тоже говорили не о «том», и ей захотелось броситься вон из кабинета, чтобы никого не видеть и не слышать.

После заседания Рыбаков сказал ей наедине:

— Взбудоражила ребят Сосновская. Молодчина!

Эти слова горящими углями упали на сердце Марины Храмовой. Она понимала, что не удалось ей отхлестать Сосновскую, и винила в этом Рыбакова, который рисовал рожицы, не вник в большой смысл ее речи и вообще легкомысленно отнесся к заседанию комитета. Сказать бы ему об этом, но нельзя, не положено.

— Черт знает, что получается! — ругнулся он. — Я думал, что только на медно-серном для галочек созданы фронтовые бригады, оказывается, на оружейном то же самое! Тут наша с тобой вина, Марина. Хорошее дело портим и хороших ребят портим. Бить нас мало за такую казенщину. Думаю, надо собраться в горкоме и откровенно потолковать. У тебя какое мнение?

— Надо потолковать, — без желания согласилась она.

Когда Зоя вернулась в цех, Ладченко весело спросил:

— Ну, пропесочили?

— Попало от Марины, — ответила она.

— Не переживай. За битого двух небитых дают. Я Тюрину сказал: душа из тебя вон, а бригаду тяни. Настанет время, когда и тебя похвалят за ребят.

Зоя соглашалась, веря, что молодые рабочие, подобные Борису Дворникову и Виктору Долгих, не подведут. Они уже многому научились и, как поговаривал Никифор Сергеевич Макрушин, скоро будут наступать на пятки старой гвардии оружейников.

В обеденный перерыв Зоя поспешила на почту, и, как всегда, Женя Смелянский провожал ее долгим, с искоркой надежды взглядом. Она знала: он ждет и ждет весточку от Люси… Письма он, конечно, получал от родителей, от старшего брата с фронта, но того самого желанного письма не было. Зоя сочувствовала ему, иногда говорила: ты, мол, догадываешься, чем занята переводчица Люся, и надо крепко-накрепко верить, что ничего плохого с ней не случится. Он только молча вздыхал в ответ.

Думая о Люсе, Зоя порывалась рассказать о ней Марине Храмовой и предупредить: Жене вовсе не нужны твои улыбочки да ужимочки, он любит хорошую красивую девушку, их сердца даже война не разлучила… Но она сдерживала себя, не зная, как он отнесется к этому, не рассердится ли, если она выдаст его тайну. Впрочем, если понадобится, он и сам может рассказать Марине.

Придя на почту, Зоя увидела, как знакомые женщины-почтальонки пытаются успокоить плачущую подругу.

— Письмо-то не его золотой рученькой писано, — не вытирая слез, причитала она. — Письмо-то от сыночка, а рука чужая.

Женщины говорили:

— Жив сынок — вот и радость матери, что ж убиваться-то.

— Ох, вон что получается: люди ждут писем и писем же боятся…