Всё, что имели...

— Ты почему так долго? — спросила Вероника.

— Наверное, по всем швам отчитал Николай Иванович, — предположил Борис.

— Нет, ужинали вместе, — солидно ответил Виктор.

И опять Дворникову было завидно: сам начальник цеха пригласил Виктора к столу и накормил, должно быть, не столовской перловкой-шрапнелью или пшенкой-блондинкой, а чем-нибудь домашним, давно забытым.

Марине Храмовой думалось, что директор строго накажет начальника цеха Ладченко за то, что инструментальщика Долгих судили, а Рудаков неожиданно сказал, что больше виновата она, комсорг.

Расстроенная Марина помчалась в цех и в присутствии Ладченко стала распекать Сосновскую за никудышную работу первичной комсомольской организации, а когда коснулась воровства, Ладченко остановил ее.

— Да поостынь ты малость, не преувеличивай. Был единственный случай, — сказал он.

— Вчера — единственный, а сколько будет завтра? Если воспитательная работа поставлена из рук вон плохо, то нарушения дисциплины неизбежны.

— Ну, ты чешешь, как с трибуны, — усмехнулся Ладченко.

Ей всегда было трудно разговаривать с ним. Она терпеть не могла его шуточек да усмешечек и никак не могла понять, почему и директор, и парторг считают начальника инструментального цеха отличным специалистом и руководителем. Удивительным казалось ей и то, что Женя Смелянский был такого же мнения о нем.

Марина Храмова продолжала, обращаясь к Сосновской:

— Я побываю на вашем собрании. Необходимо вопрос поставить так, чтобы комсомольцы дали принципиальную оценку поступку Долгих.

И опять Ладченко усмехнулся:

— Они уже принципиально оценили… Жалко, что тебя не было на про́водах Виктора, ты бы увидела прелюбопытную картинку: ребята чуть ли не на руках несли к вагону осужденного.

Марине Храмовой хотелось начальственно прикрикнуть: вы, товарищ Ладченко, недопонимаете, но промолчала, да и Сосновскую она корила теперь для порядка, по долгу службы и без прежней злости. Произошло событие, которое заставило Марину смягчить свое отношение к Сосновской, даже забыть то, как на заседании комитета комсомола при обсуждении работы фронтовых бригад та своим выступлением перечеркнула ее доклад, и секретарь горкома потом упрекал ее, комсорга, в том, что бригады созданы для «галочки»… Женя Смелянский сказал, что Зоя встретила фронтовика, с которым переписывалась, и признался, что очень рад за Зою и что Петя Статкевич геройский парень. Про себя обозвав Женю дурнем, Марина тоже обрадовалась. Выходит, ошиблась, выходит, прав Ладченко, говоривший, что Смелянский относится к Сосновской по-братски и только…

С нескрываемой радостью передавая дела Статкевичу, майор Куницын говорил:

— Командуй, старшой. Хозяйство ты получаешь в полном порядке!

— Думаю, что командовать долго не придется. Глубокий тыл не для меня, — с надеждой ответил тогда Статкевич.

— Разумеется! — подхватил Куницын. — Будешь сидеть за этим столом, костылики подальше держи, а то был у меня случай… Однажды приходит по повестке некий дюжий мужик и говорит, что так, мол, и так, ему положена отсрочка. Я отвечаю, что отсрочка была, да вся вышла. И сказанул мне тот мужик: сам, дескать, в тылу отираешься, а других на фронт посылаешь… Я и огрел его костылем… Ну, думаю, все, крышка, пожалуется мужик — и трибунал… Не пожаловался… Да, служба у тебя, Петя, будет нелегкая, людей придется посылать не к теще на блины. Мы-то с тобой знаем, что такое «Вперед за Родину, за Сталина»… У меня сердце разрывалось, когда я видел на станции ребят, которые уезжали на фронт по моим повесткам. Ребята пели, с девушками целовались, обещали с победой к ним вернуться… А я думал — эх, сынки, эх, браточки милые, а сколько из вас не вернутся… Так-то, старшой, и тебе придется делать то же самое: провожать новобранцев, слушать их песни, видеть слезы матерей, жен и невест. Это очень тяжело. — Куницын неожиданно рассмеялся. — Но были у меня и веселые минутки, — продолжал он. — Однажды иду уже без костылей, шагаю, как на строевом смотре. И вдруг слышу: «Аким Петрович, здравствуйте вам». Подбегает этакая пташечка лет тридцати, возраста самого что ни на есть опасного. «Не проходите мимо, Аким Петрович, посетите мою келью». Не знаю, кой леший дернул меня, но я пошел в «келью», в домишко на Подгорной улице. «Пташечка» по комнате порхает, воркует, потом в комнатку-боковушку юркает и оттуда подает голосок: «Посмотрите, Аким Петрович, альбом с фотографиями, а я переоденусь». Выскакивает она из боковушки, а халатик на ней с таким вырезом на груди, что в глазах у меня искорки запрыгали… На столе, как водится, бутылочка, дверь в соседнюю спаленку осталась открытой, а там кровать виднеется, а над кроватью картина-коврик — он и она обнимаются… Оказалось, что у «пташечки» есть «брательник», то ли двоюродный, то ли троюродный, который вот как заботится о пропитании героических бойцов Красной Армии… — майор умолк, достал из ящика стола пачку папирос. — На этой должности, Петя, надо быть всегда начеку и безгрешным, соблазнам не поддаваться, — твердо заключил он.