Всё, что поражает...

Утром сидел в процедурном кабинете, ожидая своей очереди, и, как говорится по-народному, имея время, смотрели в окно. Могучая лиственница, через ажурные лапы которой на темно-коричневом шелушистом стволе тепло смотрелись солнечные пятна.

Какие хочешь проблемы, а это вечное,

И почему она, природа, «равнодушная», если так вот тепло от ее красы?..

***

Дождь шумит и шумит. Массовое производство капель налажено вверху отлично. В одной и той же туче. Впрочем, отдельной тучи нет — сплошное серое, низкое, мокрое небо. Кажется даже, что море — где-то там дальше, в дожде — должно сегодня значительно увеличиться.

Один только раз по-летнему загремело, и это показалось началом интересного разговора, а потом — снова осень и тоска, которой не боится только интересная книга в тихой уютности.

***

В раннем солнце рябина рдеет темно-оранжевыми шишками терпких, оскоминных ягод.

А вечером, когда на закате солнца стеною встанут тучи, пугливо шумит могучий явор, поблескивая сивой подкладкой листьев.

***

Над молодиком, который краснеется рожками вверх, совсем невысоко блестит Венера.

Месяц будто висит на гвоздике. Просто рисунок в детскую книжку.

***

Октябрь.

Погожее утро. Чувствуется близость морозца. На востоке — синь, тучи, фиолетовые или серые. И огневая, раскаленная краснота восходящего солнца.

Туманная рань на опушке. Лес смешанный. Глядя на желтый вершинник березняка, можно подумать, что это из-за тумана солнце встает.

Сырая, холодная заря. Озимь — хоть выжми ее от сырости. На жнивье — прихваченный морозцем осот, а на дороге — одна пушистая, обрызганная росой головка одуванчика.

***

Над поздними бороздами в аккуратно запаханном садике — молодые яблоньки, голые перед зимой. Уже такие, чтобы их обвязывать соломой.

Красноватая, как будто квелая кора. Ветви — потолще, толстые и тоненькие — растут, куда хотят и как себе хотят. И в этой свободе, которая не повторяется,— именно та красота, которую мне хочется назвать бесформенной.

Так и на других деревьях — уйма такой же бесформенности. И в этой неповторяемости ее, нигде и никогда, есть какая-то и таинственная, и вместе с тем очень простая, строгая закономерность.

***

Неман собирается под лед. По тихой ртути воды идут льдины — большими кругами с окантовкой, как экзотические листья виктории-регии. И трутся и шумят, и хочется стоять да слушать...

Долго я жил, но далеко от реки, не слышал такого.

Посмотрел еще и на светлое небо сквозь хвою. От души, от горестей и тревог нашей работы, сказал другу, соавтору по трудной трагической коллективной книге:

— Может, лучше музыку будем писать? Такую добрую, сердечную, для всех на свете и надолго, навсегда понятную...

И не прибавил: как этот шум зеленый вверху и серебристый шорох на течении...

***

Одинокая стежка в заснеженном лесу, вдоль Немана.

На хвое сегодня капельки. А тронул одну — льдинка. Готовая и замерзнуть, и капнуть на снег.

Как неповторимо свежо, как здорово все то простое, обычное, что окружало нас, маленьких, в деревенской действительности, звучало тогда в поэзии, которую мы брали с книжных страниц. Я, в западнобелорусской деревне,— с польских и белорусских в школе, а дома — еще и с русских. Брали и носим до сих пор. Дички на межах — у Мицкевича, цветистое лето — у Купалы, звезды, что меркнут и гаснут,— у Никитина...

Только о капельках-льдинках, кажется, не было.

***

Молодой, густой сосонник, который еще хочется называть не лесом, а кустарником, покрылся серой пылью инея. Кажется, так ему теплей.

На опушке леса, куда я вышел просекой, на самой вершине старой, уже редкой сосны трудится дятел. Рано завтракает. Солнце еще только ярится, восходя, заря чуть не потрескивает от мороза.

И про это записываю?.. А что ж, если мне даже кажется, что я — пою от хорошей работы, от счастья жизни.

***

После оттепели — мороз и ветер. Снег попримерз на елях и соснах, и ветер его не стряхивает.

И как-то странно, почти жутковато, что эти ели и сосны беспомощно колышутся. Такие крепкие, нерушимые, когда тихо.

***

Утро в лесу. Мороз. Снег прямо скворчит под валенками, поскрипывает даже от торкания палочкой на ходу.

Над озерцом остановился. Нет никакого озерца. Вместо него — белая, меж елок и ольх, поляна.

Тишина. Чем ниже оседаешь в эту тишину, тем она делается более тихой. Приподняв ухо кроличьей шапки, я исподволь настроился на колыбельную чуть слышимого шевеления в вершинах.

Иных звуков нет, не слыхать их ни с неба, ни с шоссе. Воскресенье.

Может, разрешу и себе выходной?

***

Свет идет всегда сверху. А вот сквозь тучи вдруг выглянуло солнце, и свет засиял снизу, отразившись от земли, застланной первым снегом.

Улыбка неожиданности.

***

Елово-сосновая чащоба. Много снега держится в тени на елях и елочках. От солнца, которое уже не по-зимнему пригревает, с облитых солнцем вершин и ветвей время от времени опадают горсти и горсточки снега. Потом он еще и сеется, в лучах искрятся снежинки.

От естественной путаницы линий в сучьях и ветвях почти подсознательно потянуло начертить палочкой снегу правильный полукруг. Припомнился восход — солнце, наполовину вышедшее из земли. Все мои радуги припомнились...