На северном склоне горы за нашей деревней были когда-то лески, которые потом почему-то вырубили. Между серыми, выжженными морозами, солнцем и вымоченными слякотью пеньками буйствовала трава с пушистостью цветов и звоном пчел, шмелей и разной мошкары.
С тех дней мне с особенной выразительностью помнятся маленькие голубые мотыльки, которых мы ловили сачками. Для школьной коллекции. А еще больше — для радости. Как оказалось — на всю жизнь.
***
Сколько это стоит — затаившись в утренней тишине подлеска, где столько солнца, зелени, березовой и сосновой пестроты, где от всей этой роскоши лениво перекликается птичья мелочь, сколько это стоит — вдруг от деревни услышать домовитый клекот аиста?..
***
Вернисаж в кустах можжевельника — паутина. В солнце и росе. Сплошь паутина, где только можно ее нацепить.
Хорошо думать о микромирах, мимо которых проходишь, о маэстро, которые их творят.
Переход через лощину, где кончается старица. Сладкий запах прелого ольшаника, брошенного на эту стежку.
Туман над лесом, на вершинах. А на реке он — от крутого берега.
Совсем не жаль, что попусту простегал утро спиннингом. Охота с блокнотом. На красоту и здоровье.
***
Голый, сухой берег быстрой, широкой Щары. Только кустится можжевельник, а то и его нет. Несколько молодых дубов. Низких и стройных, как боровики.
Один такой «боровик» — на самом краешке крутого берега. Засох. Издалека сивеется, как что-то необычное.
Бобры его обгрызли, рассчитывая спустить на воду. Однако почему-то не догрызли толстой ножки, и «боровик» стоит.
Каждый, видать, пожалеет сначала. А потом, увидя, кто виноват, поругает бобров. Не слишком зло — ведь и работники и мастера. А инструмент какой! На твердокаменной древесине — следы их резцов.
***
Около березок немного вереска. Расцвел на солнце.
Глянул вверх. Богатая листва и пестрые стволы тихим шумом поют в вышину.
Краса природы зовет к чистоте души.
Это не мысль, а чувство.
***
«Зеленка», которой много по обеим сторонам стежка, пестро-желтая от сурепки. Гудит пчелами, мягко поблескивает взлетами бабочек-капустниц. Это — нижняя радость земли.
А в кронах лип — на погосте, мимо которого иду на Неман, поодаль от погоста, на дороге, еще дальше, на хуторе,— всюду щедро клекочут, перекликаются невидимые в листве аисты. Радость — верхняя, в чистое, наконец-то, небо.
***
На тропинке между покосом и полем, глядя на безнадежно, холодно мокрый овсяно-виковый подсев, неожиданно и ярко представил, вспомнил мать большой и трудолюбивой семьи, из которой недавно, внуком, вышел в мир один из моих юных талантливых друзей. Она была неутомимая заботннца, ради детей из-за бедности бралась за все. Работа — работой, а еще же и каталась тетка в купальскую ночь, уже на самом рассвете, по холодной росе. «На длинный лен», чтобы тот хорошо уродился. Сбросив и нательную рубашку, одна в том поле — даже жутко, как на последней молитве...
***
Аистиный подросток, устав летать, сел на сухую ветку сосны, которая видна мне за белым полем гречихи. Долго на ней умащивался, не складывая крыльев, а потом — кто тут поверит? — упал и, не задевая ветвей, падал до самой земли. Там постоял сначала, подумал, а потом пошел между деревьями пешком: черт с ним, с этим летаньем!..
***
По пути из Криничного в Мир, возле старой мельницы на Мирянке, с наивной отрадой подумалось, что вот открываю и эти места... Прилуки, Мирянка (не сама речушка, а мельница на ней), Лужа, Иница... В детстве и ранней юности я только слышал, что они там есть,— на восток от нашей деревни, за пастбищами, лугами, рекой, снова за лугами, в лесу на горизонте... А теперь,— как будто впервые, как будто не бывал здесь партизаном, не был сразу после войны,— увидел все это и приятно, чуть не по-детски наивно вспомнил, как это Луна была сфотографирована с обратной стороны, тоже долго загадочной...
***
Над рекою, на закате солнца.
Вечное диво, бесконечное разнообразие, ничто не повторяется.
Вспоминаю наш, Кулешова и мой, апрель шестьдесят второго года, в Королищевичах. Каждое утро, встречаясь в лесу на прогулке, мы на ходу здоровались лозунгом: «Пей тишину!» — и не останавливались, шли каждый в свою сторону. У него тогда была на столе и в душе незавершенная «Новая книга», у меня — «Птицы и гнезда».
Снова вот пью тишину...
Вдруг — далекий стрекот трактора и, немного ближе, клекот аистов. Нет — только клекот. Веселым гуртом.
Иду по скошенному лугу. То ли на величественнЯ дуб, то ли на тот нестихающий клекот.
Солнце багрово садится в туманный небокрай. Слышно натужное гудение, фырканье грузовика. И показался он в перелеске — с сеном. А за этим гуденьем и фырканьем — снова и снова тот аистиный, далекий и радостный клекот.
***
После вчерашнего дождя, который щедрился сначала под дальние раскаты, а потом в предвечернем солнце, теперь — туманное тихое утро.
Солнце за Неманом — как сквозь закоптелое стекло.
А колосья — почти не шелохнутся, только когда приглядишься, видно, как один, а потом и другой качнется в своей тяжести, с жемчужинками росы, на каждом усике по два-три-четыре малюсеньких шарика.