Всё, что поражает...

В чаще, когда я вошел туда, сначала по асфальтовой дорожке, над которой чуть заметно поднимался пар, а потом по росной стежке, приятно было смотреть на ядреные дубовые листья, вспоминая такой же мощный и сытый капустный лист. Солнце вначале было за поволокой и не спешило выходить из-за нее. Разнеженно и монотонно просил пить юрок. Почти неощутимый ветерок пошевеливал то тут, то там листву, раз за разом тихонько пошумливали, падали наземь маленькие местные дождики. По обе стороны стежки — бурачно-розовые цветы клевера. Символ спокойного, доброго, нежадного достатка — когда всномнишь эти цветы в большой массе, густую, розовую клеверную кашу. В клевере по обе стороны стежки изредка стояла милая, скромная кашка. В мокрой чаще сыто мурлыкала горлинка. Странно вел себя дождь: помолчит, помолчит — и снова шумно пойдет по листве. Будто человек, что думает, а потом — снова плачет...

Солнце взяло свое. Когда я по мокрым стежкам вышел снова на асфальт, листва с юго-восточной стороны была уж почти обсохшая.

Снова вспомнил то, что думалось на днях об описаниях природы. Что-то не очень выразительное, но приятное, светлое. Кажется, у Конопницкой или у другой из польских женщин читал об этом. Ощущение красоты, благодарность за радость этого ощущения, мысли об извечной тоске человечества: ах, как бы нам начать наконец жить разумно, согласно, счастливо!..

Подумалось сегодня, что только в этом, в таком ощущении красоты природы, и есть единственный смысл ее описания.

***

В зеленой редкой ржи, посеянной на скос,— густая, сытная вика. С нежными цветочками, которые вчера, в первый мой наднеманскнй день, не просто остановили на себе внимание, а хорошо напомнили детство. Ромашка, которая там-сям высоким гуртом, будто пальмой, выбивается из виковой гущины в пустые, сивые колосья. Волошки — васильки,— которых больше всего у межи. Тишина и раннее солнце — после вчерашней нудной промозглости. Из леса слышно грудное воркованье горлицы, будто очень далекое, кукованье кукушки.

Над Неманом могучие вербы, толсто налитые здоровьем олешины и дубы, которые молча, надежно стоят на своем.

Как давняя, припомнилась одна наша свойски-партизанская рыбалка здесь, где после ухм мы по очереди силились переплыть горловину — кто прямее. Напрасно,— на стержне каждого сносило в сторону. Однако же и весело было. Уже семнадцать лет тому назад...

И Коласово припомнилось:

Не ведаю, каму сказаць мне «дзякуй»

За тое, ізноў сустрэў вясну.

Пражыўшы семдзесят гадоў без гаку,

Сустрэць бы, божухна, яшчэ адну.

Четыре строчки настоящей поэзии, вздох души, усталой и все еще неутомимой...

Думалось и про только что, вчера прочитанное, японское,— Оэ, «Объяли меня воды до души моей». Про небольшой квадрат живой земли в бетонном подвале фантастического атомного убежища. От той земли человек время от времени набирался жизненной силы, — ногами, словно корнями.

***

Сегодня мои колосья в щедром солнце и от ветерка покачиваются беззвучно.

Много я писал не за столом, и это вспоминается приятно.

Васильки тянутся вверх, к колосьям. Вспоминается и Богданович. Еще и в связи с недавней статьей Адамовича, где тот справедливо называет нашего милого, трагически мало пожившего Максима первым настоящим белорусским критиком.

Понизу с гуденьем толчется разная мошкара, а над колосьями снуют нежные ласточки.

Хлеб и краса, краса и хлеб — из нелегкого труда.

***

По дороге в деревню дождь догнал-таки меня и хорошо нахлестал по штанинам ниже плащ-палатки. А потом распогодилось и так стихло, что даже останавливаться время от времени хотелось, будто смутившись от тишины, которая останавливала меня, и тогда слышны были песни жаворонков — над солнечной мокрой зеленью,— песни всегда и всюду радостно увлеченные.

***

Солнце сквозь тучи подперлось косами. Вечер тихий и теплый.

До моста — берегом, под дубовыми и липовыми ветвями, назад — стежкой во ржи. Колосья — на уровне глаз, крупно, сладко налитые. Колос к колосу — такие похожие и такие разные, как листва. И такое их множество,— спокойное ощущение бесконечности, бесчисленности, благополучия. Спокойное, даже теплое, будто мудрое по-стариковски, без того холодного ужаса, с каким когда-то, думалось про бесконечность, вечность мира, жизни.

***

Второй день без дождя. Ходили по лесу, собирали чернику, нашли немного земляники, голубики и лисичек.

Хорошо так — объяснять веселой, смышленой восьмилетней девочке, что к чему, вместе с нею любоваться бабочками на цветах, муравейником под кустом бузины, с которой на муравейник опадают ягоды, малюсенькими дубками, на пять, на три листочка, как хорошо вместе найти боровик, а потом идти по пыльной, наконец, дороге, с одной стороны которой только что покинутый нами лес, а с другой — поле, колосья, далеко за которым — наднеманские деревья и добротные хаты, в одной из которых мы живем...

А вчера поздним вечером, холодным и ясным, я задержался на крыльце, увидев, как слева от меня, больше на восток, стояла почти полная луна, а больше на запад, над еще не погасшим закатом и над лесом, ярко мигала крупная звезда.

***