Всё-таки живые (СИ)

«Ох, Поль-Пополь. Ну что мне с тобой делать, горе луковое... Ладно, садись, пей чай, а я позвоню Володе, что ты у нас. Если там мой ученик придёт, скажи, чтобы подождал!» — и, взяв двушку** и накинув на плечи шаль, бежит на почту, к общественному телефону.

Пашка роняет ранец у входа, мажет свежим яблочным повидлом кусок хлеба, откусывает, откладывает на край стола и падает лицом в клеёнку, вздрагивая плечами. Нервный плач без слёз — просто жалобный скулёж затравленного зверя. Я молча наблюдаю.

Пять земных минут, стресс слегка выплакан. Пашка, забыв про чай, берёт корзину яблок, нож, миску и отправляется на кухню. Конец сентября, в доме творится яблочный завал, идёт бесконечная варка и закрутка повидла в любую свободную секунду, и мальчишка уже выучил, как это делается. Сейчас он сядет на кухонный табурет, думаю я, и будет забивать стресс тупой работой. Мне знакомо и это состояние полного бессилия, и это желание выть, и работа до смертельной усталости, до отключения мыслей. Я знаю его одиночество во враждебной среде. Это единственный в доступной зоне гуманоид, с которым мы разделяем схожие чувства. Но с ним нельзя заговаривать, думаю я. Дети ненадёжны, дети опасны, дети — это то чуждое, что вызывает у меня инстинктивное отторжение. Да и он не придёт. Даже если близнецы ему проболтались, что я не робот, а инопланетянка, он никогда не проявлял ко мне никакого интереса.

И в этот момент Пашка входит в библиотеку со всем своим барахлом, не глядя устраивается на диване и принимается чистить яблоко. Потом второе. А потом, не отрываясь от своего занятия, спрашивает: «Тебе, наверное, тоже одиноко?»

Тогда я отмолчалась, но это его не остановило. Однажды я напилась и гнала вслух поток сознания — вот так и Павел выговаривался в молчащую меня. Что он не может прижиться в новом доме. Что тоскует по настоящим родителям и одновременно их ненавидит. Что с удовольствием бы убил вот этим ножом свою мать, как она убила отца (тут я наконец на него посмотрела). Что взрослые всегда предают. Что лучше бы его забрала тётя Маша с дядей Федей. Что в детдоме его постоянно били — согруппники, воспитатели, старшие ребята. Что весь мир делится на тех, кто бьёт, и тех, кого бьют (здесь я едва не согласилась вслух). Что жизнь — полное дерьмо, и школа — полное дерьмо, и новая семья — тоже полное дерьмо, и он сам — абсолютно полное дерьмо, которое опять непременно бросят. Всё это перемежалось через слово крайне грубыми ругательствами, которые он тогда сдерживал только в присутствии Мари. Но, как ни удивительно, я его понимала, и он это каким-то образом почуял. Потому что пришёл ещё раз ночью, пришлёпал босыми ногами, завернувшись в одеяло, снова устроился на продавленном диване и спросил: «Слушай, а какая она — твоя планета?»

Ну что мне ещё оставалось...

«Тебе не понравится».

«А почему ты здесь, на Земле?»

Я поглядела на его лицо, насквозь пронизанное горячечным любопытством, и поняла, что мы похожи даже больше, чем вообще-то допустимо для далека и низшей твари.

«Меня изгнали».

«Тань, ты тоже брошенная?»

Врезал прямо в мозг. Я промолчала, но меня выдал проклятый улыбастер. Пашка сполз с дивана, уселся рядом со мной и накинул конец одеяла на скафандр, прижавшись ко мне боком. Теперь он грелся об мои датчики, а я боролась с желанием отодвинуться от его тощего длиннолапого тельца.

«Да ладно тебе... Не грусти. Лучше скажи, как тебя по-настоящему зовут?»

Я пару раз выдохнула, чтобы задавить брезгливость и взять себя в ложноручки, и ответила:

«В переводе на русский — Солнечный Тетраэдр. Но лучше зови меня, как принято в этом доме. А то... — я на миг замялась, но потом всё-таки сказала правду, — ...очень больно».

«Ага», — шумно шмыгнул он носом.

«Температура пола слишком низкая для ювенильной особи. Переместись обратно на диван и спи, — поймав протестующий взгляд и уже приоткрывающийся для возражения рот, я добавила, — если хочешь, я постою рядом».

«Ага», — снова согласился мальчишка, забираясь на скрипучие пружины и пристраивая голову на валик. Пришлось подежурить, пока он не отрубился, и многое под это дело обдумать.

А на следующий день мы вместе чистили яблоки, тёрли их на тёрке, смешивали с сахаром и корицей и отдавали Мари на варку и закатку, и я всё больше и больше понимала, что ювенильные особи — это вселенское зло. Потому что именно этот преданный озлобленный мальчишка смог сделать то, что было не под силу никому из низших — он показал мне меня со стороны. А со временем и вовсе заставил к себе привязаться. Где-то к Новому году я поняла, что начала выделять этого малолетнего щенка из общего планктона примерно так же, как Ривер или Доктора. Нет, далеком я его до сих пор не представляю, у него не наша натура. Но бактерии в мозгу у нас с ним примерно одинаковы, и общение с Пашкой скрашивает мою ссылку.