Всю жизнь я верил только в электричество

Ритуал угощения соседей и родственников увесистой порцией привезённого с поля урожая был незыблем как таблица умножения и всегда широк размахом. Готовили и для тех, кто будет за столом, и для ближайших соседей из других домов, которым бегом относили горячую картошку на подносах, хлеб и бутылку водки. Праздник урожая был третьим по значимости. Первый – день рождения. Потом Новый год. Остальные тоже праздновали, но без того натурально осязаемого эпохального значения, которое могло быть только в день собственного старения на год, в день отсчета новой счастливой жизни с первого января, и в праздник свежего урожая – кормильца и хранителя веры в землю родимую, дарящую пропитание. А значит и дальнейшую жизнь.

Пока наши дворовые мужчины метали жареную с чесноком, луком, душистым перцем и шкварками сала хрустящую картошку, покрытую розовой корочкой, покуда под это увлекательное занятие крепко злоупотребляли они «московской» в сопровождении квашеной капусты и солёных огурцов из бабушкиного погреба, остальные не сидели сиднем. Мы, подростки-соседи и женщины разносили по окрестным дворам всё то, что ели мужики, но в сокращенном виде, объявляя, что глава семьи Малозёмовых просит их разделить с семьёй уважение к новому хорошему урожаю. Все нас благодарили, желали нашей семье ещё более богатого урожая и на следующий год. А сами давали нам конфеты шоколадные и карамельки, печенье, лимонад и литровые баночки томатного и яблочного сока. У кого что было.

Дары относились на большой стол. Женщины имели силу воли и ничего из подаренного не трогали. У нас, пацанов и девчонок, силы этой пока не накопилось столько, чтобы не слопать конфетку-другую, загрызая их печеньем или пряником. Потом за стол сели и женщины. Все, кроме бабы Стюры и тети Оли. Они продолжали заряжать русскую печь противнями с картошкой, поскольку ожидалось ещё прибытие бабушкиной сестры тёти Панны с мужем и сыном Генкой. Нас, мелкоты, набралось из трёх дворов человек десять, да ещё мои лучшие друзья – Нос, Жердь и Жук должны были объявиться в любое мгновение. А ещё ждали семью Васнецовых из Затоболовки, тоже наших родственников, и Володю, брата отцовского. Среднего. Они позже работу заканчивали, да ещё доехать надо было. Десять километров примерно.

– Чарли! – раздался голос Жердя из подворотни.

– Вот вы чухаетесь! – кричал я, подбегая к калитке. – Все тут? На восемь же договорились. А Жук где?

– Парадную одёжку, видно, гладит, – хмыкнул Нос.

– Ну, вы пока садитесь, лопайте. Сейчас ему позвоню! – Я вспорхнул на крыльцо наше и подошел к стойке, на которой болталась проволока, продетая через маленькую скобу. На конце проволоки висел детский игрушечный колокольчик. Он звенел почти как будильник. Проволока на весу пересекала двор и за забором точно так же была вставлена в скобу над входной дверью дома Жука. Ещё рядом с проволокой мы натянули толстую шелковую нитку. В середине двух половинок от старой картонной банки из-под пудры прокололи дырочки, вставили в них нитку и к ней привязали спичку. Если эту конструкцию натянуть и говорить в одну половину коробки, то она выполняла роль мембраны. Если Жук натягивал у себя свою половину, то по нитке голос мой добирался до его уха, когда он вставлял его в бывшую пудреницу. Это был безотказный телефонный аппарат. Я его нашел в журнале «Юный техник». Отец мне этот распрекрасный маленький толстенький журнальчик выписывать стал три года назад. В общем, подергал я колокольчик. Жук отозвался через минуту. У себя во дворе он взял половину пудреницы и аккуратно подергал. Я взял вторую половину, висевшую на гвоздике рядом с колокольчиком и натянул нитку.

– Чего такое? – заверещала моя мембрана узнаваемым голосом Жука.

– Ты чего чешешься? – сказал я в пудреницу.– Стынет картошка! Урожай наш тебе не нравится?

– Конец связи! – сильно задрожала мембрана-пудреница, а через какие-то секунды Жук перепрыгнул через общий наш забор и влился в жующий коллектив.

Батя прихмелел изрядно и баян взял. Начал играть любимый вальс «Амурские волны». Мелодия вальса, тревожная и торжественная, просто вынудила мужиков налить ещё по сто пятьдесят. Они задумчиво выпили, съели слегка остывшую картошку и стали подпевать мелодию без слов. Бабушка принесла нам картошки прямо с противнем и разложила по тарелкам. Мы ели, пили квас и лимонад, мужчины подняли с коляски дядю Мишу безногого, посадили его на стул между собой, пели, пили и немного ели. Если получалось.

– Борька, слышь! – перекрикивая общий стон, который задуман был как песня без слов, прокричал Шурик. – У меня выходной двадцать шестого. Так что ты там на работе своей подгадай. У меня будем копать. Потом через пару дней у Володьки. Васька сказал, что ему владимировские подсобят. Огород-то за двором сразу. Соседи будут копать. А у дяди Миши когда роем картоплю, а, дядь Миш?

– Ну, свою добивайте, – вставила трезвую реплику тётя Оля. – Потом ещё Валерка наш приедет и я вам дня за три вперед скажу.

– О! – восхитился Шурик. – Ценю женскую точность и благоразумие.