Всю жизнь я верил только в электричество

Добежать до остановки для меня было пустяковым делом. Трамвай заскрипел тормозными колодками и женский гнусавый голос доложил, что это остановка «Фурманова», а следующая – «Карла Маркса». Я решил, что на ней выходить не буду. Дальше проеду. Хоть немного. Пока все пятеро входили в одну почему-то дверь, я рассматривал трамвай. Железными были только колёса, а сам трамвай деревянный, сделанный из плотно подогнанных узких пластинок дуба или берёзы. Покрашен трамвай был ярко-красной и ярко-желтой краской. Только передний бампер сделали из толстого чугуна с двумя шипами, направленными вперед, и почему-то только одна большая фара переливалась под солнцем чуть ниже кабины водителя.

Не пересказать, какое удовольствие получил я, заплатив кондукторше с сумкой на груди, три копейки, а она скрутила с рулона, надетого на тонкую спицу, и ловко оторвала мне трамвайный билет. Его я потом показывал дома родителям, друзьям и одноклассникам. Чтобы все прониклись необыкновенным моим, хоть и коротким, путешествием в трамвае. Которого, увы, и в Алма-Ате больше нет, и в Кустанае нет и не было.

Я сел на деревянную, сделанную тонко, хорошо отшлифованную и лакированную скамью с высокой спинкой. Скамью завод сделал из прочных толстых реек, изогнутых в нужных местах сиденья и подголовника.

На до мной болтались кожаные треугольники, привинченные к потолку концом гибкого шнура. Так выглядели держатели для пассажиров, ехавших стоя. Трамвай качало в разные стороны так свирепо, будто водитель, молодая симпатичная девушка, имела задание от злых сил сбросить трамвай с рельсов. Попутно салон жёстко подпрыгивал на соединениях разных групп рельсов. И от всего этого поездка была похожа на рисковый опасный аттракцион, которые мы видели вчера в парке Горького. Да и у нас в Кустанае похожие тоже имелись. Рамы окон в трамвае были опущены, тёплый ветерок лез в салон и я высунул из окна голову, ловя ртом этот наполненный ароматами воздух.

Вышел через остановку, перешел улицу и потом десять ещё минут ехал на точно таком же трамвае в обратную сторону.

– На Коммунистическом будет остановка? – с надеждой спросил я кондукторшу.

– А как же! – почти обиделась она. – Это у нас одна из самых главных остановок. – А тебе куда надо там?

– На проспект Абая, – я обрадовался, что остановка есть. – С угла хочу на горы посмотреть. Я из Кустаная. У нас нет гор. Степь у нас.

– Ну так и выходи сейчас. Через пару минут. И два квартала вверх. Горы у нас самые красивые в мире!

– Это само собой! – согласился я с большой выразительностью. От которой кондукторша широко заулыбалась и одобрительно качнула головой.

А ещё через десять минут я с открытым ртом стоял, не шевелясь, на траве, росшей возле клумбы на углу проспектов Абая и Коммунистического. Всё существо моё, от зрения и до глубины моей романтичной души, и аж до воспалившегося разума, как будто вырвалось из тела и устремилось к ничем не загороженной длинной цепи горных вершин и впадин, ущелий и ледников. Всё существо моё воспарило над громадной горной эпопеей, повисло над ней и стало впитывать в себя каждую деталь, каждый искрящийся фрагмент, каждый могучий вздох Великого возвышения над планетой. Забрасывая четкими порциями в мозг и душу каждый, даже самый незначительный из всех шедевров этого невероятного чудесного зрелища.

Я раньше не очень-то верно осмысливал такое понятие как «эффект присутствия». Наверное, потому, что если этот эффект и чувствовался на ровной бесконечной нашей степной пластине, то я сам там как раз и находился. Присутствовал в любимой степи. Или сижу, например, за партой в школе, так этот эффект присутствия даже угнетает психику на пятом, допустим, уроке. А вот в кино этого ощущения не было никогда. Смотрю на экран, где с высоченной волны, цепляя носом тонны воды, рушится во впадину перед новой волной здоровенный военный линкор, но себя не вижу среди бесстрашных моряков, которых где-нибудь в машинном отделении швыряет от борта к борту. Нет чувства, что я там с ними вместе мучаюсь и жду штиля.

А вот самым волшебным образом возник этот эффект, когда на углу проспектов Абая и Коммунистического сел я на травку рядом с толстой крышкой канализационного люка и устроился так, что увидел слева направо и наоборот, сразу всю гряду горную. И только птицы, порхающие над кукурузными полями, растущими за единственной после проспекта узенькой неасфальтированной улочкой, на незаметные мгновения перекрывали какую- либо вершину или кусочек предгорья. Я увидел, нет – я стал осязать себя в холоде почти синего теневого склона высокой вершины. Меня продувало насквозь ледяным потоком беднейшего разреженного воздуха, сметало со склона в почти черную бездну, бесконечность которой перекрывали холмы с какой-то зеленью разных тонов. Зелень эта издали напоминала мох, но эффект присутствия диктовал мне на ухо, что это джунгли горные, непролазные, а я ломлюсь через буреломы, в майке и трико, ободранный до крови, но счастливый оттого, что увидел просвет, выход их чащи.