Всю жизнь я верил только в электричество

И мы разошлись. И с пацаном, и с горами. Я побежал на стадион, но думал не о том, найду я там свои шиповки или им уже ноги сделали. А прикидывал, что если подняться на самый верх трибуны, то горы как бы приблизятся и будут видны куда яснее, чем снизу, с земли. И тогда у меня будет или час, а, может, и побольше, чтобы душа моя ещё немного смогла побыть с ними на свидании.

Наедине. И с честными признаниями в любви.

                    Глава тридцать седьмая

В июле 1963 года мне в самом высокохудожественном волшебном сне не могло бы присниться, что лет через четырнадцать-пятнадцать я навсегда стану алма-атинцем и здесь состарюсь. И умру когда-то тоже здесь.

После учёбы в Высшей Комсомольской Школе при ЦК ВЛКСМ в Москве меня ещё несколько лет помотало по родным степям в Кустанае и Аркалыке, а потом прекрасный человек и журналист Григорий Брейгин случайно прочитал несколько моих фельетонов в областных газетах и позвал меня к себе, в сатирический журнал « Ара-Шмель», откуда я и ушел однажды на телевидение, где остался до пенсии.

Стали со временем привычными горы, тополя пирамидальные, которые уже в восьмидесятых начали спиливать и корчевать по дурацкому государственному указу. Алма-Ата менялась быстро и заметно. Её ломали, перелицовывали, делали современной, похожей как бы на западные города. Отовсюду наехало множество провинциальных граждан республики. В короткий срок граждане эти вместе с подросшим молодым поколением старожилов заплевали и зашвыряли всякими отходами улицы, с радостью поработали на стройках всяких микрорайонов и весело сносили старые, тёплые, привычные дома, театры, кинотеатры и любимые старыми алма-атинцами здания музейной редкости. И примерно к девяносто пятому году от уютной, милой, доброй и домашней Алма-Аты почти ничего не осталось. Она стала жутким миллионником со всеми его несуразностями и пороками. Потом, когда не стало и названия прежнего, город отдали на растерзание импортным архитекторам и таким же строителям.

Сейчас я живу в мегаполисе-муравейнике без арыков, яблонь на улицах, без атрибута душевной старины – трамвая и без улыбчивых добрых людей, которых оттёрли, оттолкали локтями люди суетливые, неспокойные. Им уже не до улыбок, поскольку на первый план вышли деньги, а изымать их всевозможными способами у себе подобных – дело скорее грустное, чем радостное. И сейчас, когда количество ресторанов, салонов красоты, фитнес и ночных клубов перепрыгнуло через барьер простых приличий, а злых и равнодушных людей как специальным десантом зашвырнули в бывшую столицу, я уехал жить на дачу.

Я провинциал и вся моя суета очень далека от зашибания «бабок», зависти, заставляющей поганить жизнь себе и другим, карьерного роста, ради которого народ ходит по головам и «трупам» ближних и дальних. Она, суета моя, вертится вокруг родных и близких, дома и творчества. Но бывший милый, добрый, уютный, нежно обнятый зеленью деревьев и пестротой цветов город, в котором люди любили журчанье арыков и бездонное голубое небо, трагически жаль. Его нельзя вернуть обратно никакими силами. Он – типичная жертва наглого и неразборчивого в тонкостях чувств человеческих прогресса, которым уж и наслаждаться-то боязно. Он, бывает, такие отмачивает фортеля, что хочется из него вынырнуть и уплыть назад, в век двадцатый. А ещё надёжнее – спрятаться от него в девятнадцатом. Ну, да ладно. Порядок вещей управляется только судьбой. Которая никогда не промахивается и догоняет всё, что ей надо догнать и себе подчинить.

Вот это неуместное, на первый взгляд, отступление я сделал специально для того, чтобы читателю стало ясно – зачем целых три главы повести об эпохе пятидесятых и шестидесятых годов я отдал Алма-Ате, городу мне не родному, которому судьба моя отдала теперь уже бОльшую часть моей длинной жизни.