Встречи и прощания. Воспоминания о Василии Аксенове, Белле Ахмадулиной, Владимире Войновиче…

Еще помню, как-то зимним (или мартовским) метельным днем пришел сухонький бодренький старичок с именем и отчеством Троцкого, чего я тогда, конечно, не знал, поэтому и не мог обратить на это совпадение какого-либо внимания. А Лев Давидович, облобызавшись с Варварой Димитриевной (так он ее величал), извлек вдруг из кармана обшарпанного, с вытершимся куцым воротничком пальтеца четвертинку водки. Они сели за квадратный столик на стулья с плетеными спинками и заворковали, заворковали о прошлом. Я как благовоспитанный мальчик углубился в чтение книги, которая была в это время в руках, и постарался не вслушиваться в стариковские воспоминания…

А мамин брат, дядя Миша, к старикам заходил редко, в основном по какому-нибудь бытовому вопросу. Я ночевал тогда в одной из его комнат, в которых он после смерти моей бабушки жил один. Дядя Миша был педант, вечный холостяк, научный работник, преподавал теоретическую механику в автодорожном институте. Был подтянут, ходил всегда в элегантном костюме, в белоснежной сорочке с галстуком. Судьба его сложилась не очень гладко. В начале двадцатых, когда ему нужно было поступать в институт, советская власть лишила его такого права как социально чуждого, как сына служащих при старом режиме. По такому разряду проходила тогда интеллигенция! С большими трудностями, по чьей-то милостивой протекции, сумел он все-таки поступить в институт и получить высшее образование. Где он работал до войны, мне узнать не довелось. А в начале войны Михаил Иннокентьевич был мобилизован. В моей памяти сохранился его рассказ, как некий старшина, приучая его и таких же, как он, очкариков к строевой службе, заставлял их ползти по-пластунски по раскисшей от дождей, залитой лужами проселочной дороге. Это, надо полагать, доставляло бравому старшине большое удовольствие. Как закончилась дядина воинская служба, я не знаю, его как будто бы комиссовали из армии по состоянию здоровья…

Еще жили в квартире два кота: сибирский с тигровой расцветкой Пушок, любимец Варвары Дмитриевны, и ею же подобранный когда-то на помойке короткошерстный Одноглазый, очень крупный и прожорливый.

* * *

Мысль написать эти заметки возникла у меня в связи с тем, что однажды, уже много лет спустя после смерти мамы, я решил записать ее поговорки, которых у нее было множество на разные случаи жизни и мне доводилось часто слышать их.

Когда в раннем детстве при походе в магазин или на рынок (в Самарканде) я канючил у нее, чтобы она купила что-то, приглянувшееся мне, она отвечала строгим голосом: «Купишь уехал в Париж!»

Когда, выпрашивая что-либо, начинал с «ну», слышал в ответ: «Ну, баранки гну!»

Или, когда начинал возражение со слова «значит», она отвечала: «Значит, гнедая скачет, а пристяжная не везет!»

Когда смеялся без особой причины: «Смешно дураку, что рот на боку!»

Когда перед выходом из дома забывал что-то важное: «На охоту собираться, собак кормить!»

Когда говорил какую-нибудь глупость: «Умен, как поп Семен».

Когда оправдывался, не выполнив какое-нибудь поручение: «У бедного Егорки одни отговорки».

Когда уже в более взрослом возрасте, уходя, пытался перехватить, не садясь, что-нибудь съестное, слышал от нее: «На ходу, как птица какаду!»

Или на восклицание «возьму кусочек!»: «Кусочек с коровий носочек!»

Любимой поговоркой матери при покупке какой-нибудь в меру дорогой понравившейся ей вещи была: «Дешево, да сердито!»

Заметив чье-то двуличие, говорила, посмеиваясь: «И нашим, и вашим за копеечку спляшем».

Про чешущихся кошек (кошатницей она была всю жизнь): «Гром гремит, земля трясется, по спине блоха несется!»

По поводу вещи, не имеющей никакого вразумительного применения, передариваемой одним владельцем другому, чаще всего по случаю дня рождения, говорила: «На тебе, боже, что нам негоже!»

Кстати, сама она всегда была щедра в подарках, которые делала людям.

Но вернусь к своим воспоминаниям.

* * *

В середине пятидесятых отец получил садовый участок от Худфонда, далеко, на 87-м километре Волоколамского шоссе. Начались хлопоты по строительству домика, по разведению сада. Я в этой деятельности почти не принимал участия. А мама все воскресные дни проводила там, и вскоре у нас появились свои смородина и крыжовник. Я был полезен только как тягловая сила: таскал сумки и рюкзаки из Москвы на дачу и с дачи в Москву.

В 1956 году, в конце мая, когда я уже сдавал экзамены на аттестат зрелости, к нам на Ивановскую неожиданно приехал дядя Миша. Я был дома один. Дядя сказал мне, чтобы я быстро собрался и поехал вместе с ним:

– Борис Яковлевич умер, – пояснил он, – поедем на похороны.

Я не знал о его смерти, и мама мне утром ничего не сказала. Может быть, не было еще решено, брать меня с собой или нет?

Телефона у нас не было, о мобильниках не было еще и речи, и дяде Мише пришлось взять на себя роль связного. Я быстро собрался, и мы поехали. Куда, не помню. Помню только, что кремация была в Донском крематории. Там же теперь и покоятся урны с прахом Бориса Яковлевича и Варвары Дмитриевны (она пережила мужа на четыре с половиной года).