Встречи и прощания. Воспоминания о Василии Аксенове, Белле Ахмадулиной, Владимире Войновиче…

Мой отец, Михаил Соломонович Вогман (чью фамилию ношу и я), 1896 года рождения, был художником-живописцем. Горячий приверженец советской власти, активный учащийся ВХУТЕМАСа, где занимался в мастерской Рафаила Фалька, а после окончания учения – активный участник художественной жизни Москвы. В строящемся для художников доме на Масловке ему выделили мастерскую, но он уступил ее кому-то из друзей, посчитав, что сам-то он без мастерской не останется: выделят в следующий раз. Но следующего раза не случилось. Оставшись без мастерской, он оказался в очень трудных для творчества условиях. Это быстро сказалось и на его статусе. Если до войны он участвовал в выставках и в творческих поездках по стране, то в послевоенный период был оттеснен на периферию художественной жизни, хотя и оставался членом Союза художников. Проживание в четырнадцатиметровой комнатке с женой, сыном и мольбертом (памятным мне с детства) не способствовало воплощению творческих замыслов. Нужно было зарабатывать на жизнь другими способами, отец выбрал работу в копийном цеху, где делались копии популярных картин русских передвижников и «шедевров» советских художников в духе тех же передвижников, таких как «Опять двойка» Решетникова или «Утро нашей Родины» Шурпина. Потом эти копии распределялись между Домами культуры, кинотеатрами, гостиницами, обкомами, райкомами и т. п. Приходил отец домой поздно (копийный цех был где-то далеко), и я видел его только по утрам и в воскресенье…

У мамы были нелады не только с точными науками, ей мучительно тяжело давались политзанятия, которые вплоть до смерти Сталина были обязательными и еженедельными на всех советских предприятиях.

Занятия проводились после окончания рабочего дня, и ведущий их (кто-нибудь из членов партбюро фабрики или секретарь парторганизации) старался, конечно, проявить рвение в освоении партийных догм, поэтому какие-либо попытки поскорее свернуть эти дурацкие занятия был недопустимы. Сидели допоздна.

Но особенно тяжело давались маме конспекты к этим занятиям – их обязательно нужно было представлять как свидетельство того, что и дома сотрудники работают над своим политическим образованием! Тут ей на помощь приходил отец. Он помогал ей записать эту партийную чушь в более или менее удобоваримой форме. Отец чуть ли не наизусть знал главную книгу времени, обязательную в каждом доме, – «Историю Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)», которую сочинил лично Сталин. Мама записывала то, что ей диктовал отец, ничего в этом не понимая и не желая понимать, и выглядела при этом очень усталой и недовольной.

Она была с советской точки зрения абсолютно аполитичной, но присутствующий в ней неистребимый здравый смысл позволял ей трезво судить о своем времени. Например, Сталина она именовала не иначе как царем, чем приводила отца в почти священный ужас. Он считал себя беспартийным большевиком и готов был с жаром отстаивать усвоенные им политические догмы.

Что и происходило, когда мы всей семьей отправлялись в Средний Николопесковский переулок в гости к тете Варе и дяде Боре Гринбергам. Старички хорошо понимали суть событий и встречали тирады отца о диалектическом материализме добродушными усмешками и шутками-прибаутками. Мой дядя Михаил Иннокентьевич редко принимал участие в этих беседах. Пообщавшись с нами, он уходил к себе, ссылаясь на то, что ему нужно подготовиться к завтрашним занятиям со студентами, что, скорее всего, было правдой.

Я, как и отец, был законченным сталинистом, тоже довольно хорошо владевшим всей этой демагогической терминологией. В начале марта 1953 года я с тревогой следил за непрерывно ухудшающимся состоянием здоровья «вождя всего прогрессивного человечества». Вечером 4 марта я слышал по радио о резком ухудшении ситуации и утром проснулся на час раньше положенного времени. Мама хлопотала у керосинки, готовя завтрак.

– Ну, как Сталин? – взволнованно обратился я к ней.

– Умер, умер, – совершенно бесстрастно ответила она.

И я был потрясен ее безразличием!

Ребята со двора, что были чуть постарше меня, ходили на похороны и рассказывали о том, как обезумевшая толпа давила упавших во время шествия. Но мне было категорически запрещено идти в центр города.

* * *