Встречи и прощания. Воспоминания о Василии Аксенове, Белле Ахмадулиной, Владимире Войновиче…

На следующий день с утра развернулись общественные работы: молодежь вместе с хозяйкой дома занялась огородом и садом, я с женой Кларой отправился на кладбище сажать цветы на могиле Бориса. Н. Я. еще не выходила из своей комнаты, так что я увидел ее, только возвратившись с кладбища, перед самым обедом. Она передвигалась по дому, ища папиросы и повторяя при этом низким прокуренным голосом:

– Сонька, дай папиросы!

Но «Сонька» не давала, увещевая «бабу Надю», что день только начался, а у нее еще есть в запасе одиннадцать папирос.

Увидев меня, Н. Я. предложила сыграть в шахматы. Какую-то часть партии она действительно могла провести неплохо, но на большее у нее не хватало сил. Вообще игра велась консультационно (еще больше, чем накануне, так как теперь Н. Я. более внимательно относилась к моим предостережениям). Очень плохие ходы я возвращал ей назад. В середине второй партии нас позвали обедать. Н. Я. сначала не хотела уходить от доски, но, услышав, что мне предстоит выпить пунша, который приготовлялся, пока мы играли в шахматы, согласилась. Она надеялась, что пунш несколько снизит мою шахматную бое способность. За стол она села в шали ручной вязки, которую ей накинула на плечи одна гостья, потому что было заметно, как ее пробирает озноб, – в доме было не очень тепло. Пообедала она быстрее всех и пошла поджидать меня за доской. Пунш действительно удался на славу, но был слишком горячим, так что я со стаканом медленно остывающего напитка в руке устремился за Н. Я. Мы доиграли партию, сыграли по требованию Н. Я. еще одну. Наконец, отчаявшись у меня выиграть, она прекратила игру. А я, окончательно осмелев, попросил у нее первый том Мандельштама, накануне унесенный ею в кабинет, и, получив утвердительный ответ, опять завладел им. Первым делом были просмотрены оставшиеся стихи – мне не терпелось выяснить, есть ли среди них неизвестные мне. Книга была испещрена пометами. Многие из них были известны мне по ее книгам воспоминаний, некоторые я видел впервые. Привожу здесь те, что запомнились: «У кого под перчаткой не хватит тепла…» – «кошельков не было и мелочь держали в варежках или в перчатках»; «Нрава он не был лилейного…» – приведен другой вариант: «Жил он на улице Ленина»; «Смотрите, как на мне топорщится пиджак…» – «как на памятнике»; в стихотворении «Мы живем, под собою не чуя страны…» – исправлены строки 3 и 4: «Только слышно кремлевского горца, / Душегубца и мужикоборца…»

«На Красной площади всего круглей земля…» – «попытка писать по социальному заказу»; «Твоим узким плечам под бичами краснеть…» – пояснено: «Мне или Марии Петровых»; напротив последнего двустишия того же стихотворения: «Марии Петровых, видно, испугался за нее»; «Наушнички, наушники мои!» – «слушая радио»; «Стрижка детей» – «пояснение к словам „в высшей мере“»; напротив строк:

И не ползет ли медленно по ним
Тот, о котором мы во сне кричим, —
Народов будущих Иуда? —

на полях начертаны два имени: «Гитлер» и «Сталин», потом к ним прибавлено еще третье – «Ленин»; «мальчик, красный, как фонарик» – «Павлик, сын хозяйки в Воронеже»; «Стихи о неизвестном солдате» – «Харджиев соглашался публиковать в 1973 году без стихотворения VIII»; против стихотворения VI (о черепе) помечено, что Мандельштам, записав его, сказал: «Видишь, как у меня череп расчирикался!»; стихи «Клейкой клятвой липнут почки…» и «К пустой земле невольно припадая…» – «обращены к Наташе Штемпель, в последнем строка: „неравномерной сладкою походкой“ – хромота Наташи»; «На меня нацелилась груша да черемуха…» – помечено: «Я и Наташа Штемпель»; «Как по улицам Киева-Вия…» – «очень любил Киев».

В пометах к примечаниям составителей Н. Я. опровергает существование посвящений в стихах, обращенных к Анне Ахматовой, и утверждает, что никаких посвящений не было (например, над стихотворением «Твое чудесное произношенье…», а над стихотворением «Сохрани мою речь навсегда…» посвящение А. А. А. зачеркнуто шариковой ручкой). Против слов Марины Цветаевой о том, что стихи «Не веря воскресенья чуду…» и «На розвальнях, уложенных соломой…», обращенные к ней, не имели посвящения при публикации только потому, что Мандельштам «боялся молодой и ревнивой жены», написано: «свинство!»; зачеркнуто утверждение о том, что Есенин был антисемитом, написано: «Есенин не был антисемитом, но употреблял слово „жид“».

Когда Н. Я. снова вышла в общую комнату, я сообщил ей, что имеющиеся у меня списки стихотворений Мандельштама довольно полны. Она заметила на это, что действительный тираж Цветаевой, Мандельштама и Ахматовой сейчас даже невозможно учесть. Предложила мне посмотреть второй том. Сама принесла его и показала мне стихотворение «Все чуждо нам в столице непотребной…» – я признался, что не знаю его, и попросил разрешения записать. Потом Н. Я. показала другое: «Где ночь бросает якоря…», которое я тоже записал в свой блокнот, сидя рядом с нею.