Встречи и знакомства

– И дался ему этот тореадор!..

Больше мне никогда уже не пришлось быть в гостеприимном Клинском уезде, и с «тореадором» я случайно встретилась только года два или три спустя. Он очень постарел, сильно изменился, но был по-прежнему мил и приветлив, и встреча с ним мне была очень приятна… Вообще он принадлежал к типу людей, за последние годы почти совершенно исчезающих с русского горизонта… о чем подчас нельзя не пожалеть!..

Заговорив о людях, постепенно исчезающих, я не могу, опять не соблюдая ни малейшей хронологии, не сказать нескольких слов о представителе совершенно исчезнувшей и стушевавшейся эпохи, как будто живою тенью прошлого встававшем среди окружающего его нового мира.

Я хочу говорить о Петре Васильевиче Хавском, с которым мне пришлось познакомиться в 1874 году и который в это время сохранял живое и вполне сознательное воспоминание об императрице Екатерине II, которую он несколько раз видал воочию…

О том, сколько лет было Хавскому, когда я его в первый раз увидала на дворянских выборах 1874 года, – я говорить не стану, но ходил он очень бодро, обо всем очень здраво рассуждал и только не мог и не хотел понять, что время идет и люди стареются!..

К нему все дворяне относились с исключительным ласковым уважением, его каждый из уездов Московской губернии неукоснительно приглашал на устраиваемый обед, причем на этих обедах, которыми заканчивались шумные и очень ажитированные выборы, каждый в складчину платил за себя, и один Петр Васильевич только всюду приглашался даром, в качестве гостя… Он приветливо откликался на все приглашения, очень ценил всеобщее внимание и одного только не мог понять, а именно того, что люди, которых он знал детьми и представителями зеленой молодежи, успели уже состариться…

Так, например, в ответ на шутку, обращенную к нему губернским предводителем дворянства князем Мещерским, сановитым, важным и очень пожилым барином, Хавский слегка подмигнул ему, ударил его по плечу и покровительственно произнес:

– Шалун!.. Всегда… по-прежнему шалун!..

Это губернский-то предводитель дворянства, у которого в то время уж внуки, вероятно, были!..

На выборах Хавский фигурировал в мундире какого-то небывалого, давно забытого образца и, проходя мимо портрета императрицы Екатерины, всегда почтительно наклонял голову и взволнованным голосом говорил:

– Матушка… Царица великая, незабвенная!..

Для него никто из прежних знакомых ему людей не умер… Все только как будто на время ушли куда-то и непременно вернутся! Для него время словно остановилось. Кого он знал ребенком, тот будто и не вырос вовсе, кто при нем молод был, тот так и не состарился, и он в зале собрания, где происходили выборы, почти строго замечал Ивану Сергеевичу Аксакову:

– А ты не шабарши! Набаловали тебя дед с отцом[331]… вот ты и несешься превыше облаков небесных!

А князю Несвицкому, бывшему в то время московским уездным предводителем, он, укоризненно качая головой, замечал:

– Прытки вы все нынче стали… Старших слушать не хотите! У самих молоко на губах не обсохло, а умнее всех хотите быть!

«Молокососу» Несвицкому в то время было, наверное, уже далеко за шестьдесят лет.

Про Хавского говорили, что он «забыл умереть», но когда он действительно умер, то хоронили его всем городом с большим почетом…

Это не человек умирал, это целая живая эпоха уходила в вечность… целая законченная страница истории закрывалась!..

Тип такой же как будто неувядаемой древности приходилось встречать лицом к лицу еще раньше, в далекую эпоху моего детства, в стенах Смольного монастыря.

Так тоже «забыла умереть» старушка Наталья Ивановна Нелидова, родная сестра известной фаворитки императора Павла, Екатерины Ивановны Нелидовой, проживавшая в отведенной ей крошечной квартирке в старом здании Смольного монастыря.

Здание это, совершенно почти заброшенное и состоявшее из длинных коридоров и переходов, в которые нас зимой водили гулять, особенно в холодные дни, вместо улицы, – полно было таинственных легенд и рассказов самого фантастического содержания.

По бокам этих длинных и совершенно холодных кулуаров и коридоров расположены были двери, из которых иные вели в квартиры, отведенные лицам, когда-либо служившим учреждению, а иные представляли собой нечто таинственное, и на них красовалась надпись: «Хода нет». Надписи эти, помню, всегда сильно затрагивали наше детское воображение, и нам всегда казалось, что за этими дверями, наглухо и навсегда кем-то запертыми, хранится какая-нибудь глубокая и серьезная тайна…

Между детьми ходила, между прочим, неизвестно кем и откуда занесенная легенда о том, что в одном из этих таинственных помещений, за одной из этих дверей, в которые «хода нет», замурована в стене монахиня, нарушившая свой монашеский обет и заложенная в стену по распоряжению своего непосредственного начальства.

Мы особенно бережно проходили по этим коридорам, трусливо прижимаясь друг к другу, и серьезно побаивались, несмотря на то что водили нас туда днем и гуляли мы по молчаливым кулуарам и коридорам целым классом в сто и полтораста человек.