Встречи и знакомства

С тех пор в течение долгих лет мне не приходилось ни разу слышать грустного, за душу хватающего мотива этой мазурки, и только много лет спустя при мне случайно исполнил ее знаменитый Венявский, запросто приехавший к Бегичевым и игравший почти экспромтом вариации на старые, забытые, случайно слышанные им мотивы…

Это было более тридцати лет после описанного мною несчастного случая на бале, и Венявский, которому я тут же об этом рассказала, очень заинтересовался моим рассказом и поведал нам всем, что «запрещенная» музыка у нас на Руси действительно бывает и что одна из лично им написанных мазурок была «запрещена» для публичного исполнения в 1863 году…[330] При этом он со свойственным его польской натуре ожесточением заметил, что в малокультурных странах могут встретиться «запрещенные книги», что деспотически орудующее правительство может «запретить» известные убеждения, но что затем, чтобы «запрещенную мазурку» послушать, надо в Россию приехать…

Но я забегаю вперед… и еще раз извиняюсь перед читателями за несоблюдение хронологического порядка в моих отрывочных воспоминаниях. Я не мемуары пишу. Личные мои записки ни для кого никакого интереса представить не могут. Я просто вспоминаю отрывочные эпизоды моих «встреч и знакомств» с лицами более или менее известными и интересными, ручаясь вполне за то, что все, мною рассказанное, строго справедливо и может возбуждать «опровержения» только со стороны лиц, заинтересованных тем, чтобы это было… «не так»!..

Закончился веселый летний сезон моего пребывания в Клинском уезде большим балом, которому предшествовали живые картины, поставленные местным художником-любителем.

Он дал несколько очень красивых эскизов, сам выбрал действующих лиц и, по возможности разнообразя и костюмы, и позы, и декорации, дал целую серию действительно очень красивых картинок… Но, на беду, к числу лиц, фигурировавших на эстраде, непременно хотелось примкнуть нашему неугомонному Петру Петровичу Алмазову-старшему. Он, несмотря на свои шестьдесят лет, считал себя еще очень привлекательным мужчиной и упросил художника поставить для него картину из испанской жизни… Партнерш среди нас, молодежи, он себе найти не мог… Никого из нас не соблазняла перспектива появления рядом с таким «кабальеро», и тогда он потребовал, чтобы вместо испанок к нему прикомандированы были испанцы и чтобы поставлена была сцена тореадоров, готовящихся к бою!.. Художник сначала возражал против этой фантазии, но под конец предоставил неугомонному тореадору самому выбирать себе и позы, и костюм, и когда хозяином положения очутился Петр Петрович, то получилось нечто совсем необычное!.. Костюмы резали глаза… позы были вычурны до смешного… и старик Фонвизин, присутствовавший на генеральной репетиции, пресерьезно осведомился: «А этот выход клоунов что должен означать?..»

Но нашего Петра Петровича смутить было трудно… Он, услыхав нелестный вопрос, только рукой махнул и лукаво заметил, что «дамы, быть может, выскажут иное мнение о тореадорах».

На беду нашего тореадора в самый день фестиваля, утром, к нам в Бабайки приехал известный поэт Николай Васильевич Берг, приглашенный приехать вместе с нами на бал, и разразился по адресу «тореадоров», стоявших на арене в каких-то изогнутых позах, следующим четверостишием:

Я поражен и удалью цыганской,
И красотой Италии златой,
И только от Севилии испанской
Как будто пахнет чехардой…

Бал удался вполне, и редко впоследствии мне приходилось видеть что-нибудь более законченное, более поистине барское, нежели этот «провинциальный» фестиваль, на который баре уже уходившего старого времени внесли живое предание роскошной старины…

Для того чтобы дать точное понятие об этом проблеске угасавшего барства, я скажу только, что старик Фонвизин, приславший для украшения сарафана одной из участниц футляр старинных брильянтовых пуговиц, хранившихся в сундуках еще со времен Екатерины, при возвращении ему этого дорогого украшения выбрал самую крупную и самую ценную из пуговиц и попросил красивую «русскую красавицу» оставить ее у себя, «на память» об этом вечере.

Провожали нас из Бабаек целым громадным обществом, наше купе забросано было цветами и букетами, добряк Петр Петрович чуть не плакал, расставаясь с нами, и упрашивал Наташу на следующее лето вернуться к ним вместе со мной, и один только бедовый Берг, приехавший с Ржевским за нами из Москвы, опять разразился веселым и шутливым экспромтом: он стал в позу на площадке вагона и, простирая руки в пространство, как бы навстречу собравшейся публике, с пафосом продекламировал:

Прости, приют веселый и игривый,
Где все спрягали «амо» и «амор»…
Где лес шумел, где зеленели нивы,
Где в чехарду играл тореадор…

В ответ на этот прощальный экспромт раздался взрыв дружного хохота, но добряк Алмазов не обиделся и, шутливо грозя поэту, заметил: