Встречи и знакомства

Товарищем и деятельным сотрудником Федотова в этом деле был гвардии полковник П. В. Писарев, бывший чиновник по особым поручениям московского генерал-губернатора князя В. А. Долгорукова и состоявший одновременно с Федотовым одним из директоров незадолго перед тем закрывшейся Политехнической выставки[400].

Это было время полного разгара и полного успеха оперетки, внесшей в современное искусство совершенно новую отрасль и совсем новый тон.

Раз порешив заняться этим делом, оба директора-антрепренера порешили с тем вместе и силами заручиться совсем исключительными и в числе прочих намеченных ими артисток пригласили и Жюдик, за несколько лет перед тем с блестящим успехом продебютировавшую на сцене парижского театра «Gymnase»[401] и быстро составившую себе громкое артистическое имя.

Одновременно с ней приглашена была и красавица Тео, а несколько позднее и царица оперетки, незаменимая и никогда никем не замененная Шнейдер.

Упомянув об имени Шнейдер, я позволю себе исправить ошибку одного из театральных рецензентов, в порыве желания рассказать что-нибудь «кстати» приписавшего Жюдик случай, имевший место вовсе не с нею, а со смелой и блестящей Шнейдер.

Во время самого громкого и самого блестящего разгара оперетки, когда портреты Шнейдер в костюме «Прекрасной Елены» и в задорной мантии и короне «герцогини Герольштейнской»[402] фигурировали во всех витринах и красовались на столбцах всех иллюстрированных изданий, Шнейдер пришла фантазия взглянуть поближе на Тюльерийский дворец[403] и на все его диковины. Исполнение своих фантазий капризная и избалованная артистка откладывать не любила и на другой же день, осведомившись о часе, когда допускается осмотр дворца, отправилась туда.

Но каково же было ее удивление, когда в воротах дворца ее щегольской экипаж был остановлен дворцовою стражей, и подошедший офицер потребовал от артистки предъявления ее карточки.

Озадаченная Шнейдер вынула из своего карне совершенно случайно захваченные визитные карточки и протянула одну из них офицеру. Он взглянул на карточку, любезно улыбнулся и, возвращая ее, учтиво заметил, что пропустить посетительницу он не вправе.

– Как не вправе?! Почему?.. – удивилась артистка.

– Вы артистка… и только!..

– А что же требуется для осмотра дворца?..

– Для этого требуется известное почетное имя… или титул!..

– Да?! Простите, я этого не знала!.. – со спокойной улыбкой ответила артистка и приказала кучеру ехать домой. Прошло после этого два или три дня, и в один из назначенных для публики часов к решетке дворца вновь подкатил экипаж, на этот раз особенно роскошный и заставивший насторожиться лиц, стоявших в карауле у дворцовых ворот.

Это был роскошный двухместный фаэтон, запряженный à la Daumont[404], четверкою белых лошадей без малейших отметин, с пикерами[405] по бокам и ливрейной прислугой на козлах и на запятках. В фаэтоне сидела молодая дама в роскошном туалете, поверх которого накинута была длинная мантия, вся вышитая золотом.

Фаэтон остановился перед воротами, и дежурный офицер, почтительно и робко подошедший к парадному экипажу, чтобы осведомиться об имени его обладательницы, услыхал свысока брошенный ему титул:

– Герцогиня Герольштейнская!

Озадаченный офицер сделал быстрое распоряжение о пропуске высокой посетительницы, и Шнейдер, полулежа в своем роскошном экипаже, совершила торжественный выезд в пределы Тюльерийского дворца.

Вот подлинная и исторически верная версия этого забавного и характерного события, ошибочно включенного плохо осведомленным хроникером в биографию покойной Жюдик.

Возвращаюсь к этой последней.

Репертуар артистки был очень обширен, но коронными созданиями ее были заглавные роли в «Timbale d’argent» и в «Madame l’Archiduc»[406]. В первой из этих пьес исполнение ею знаменитых куплетов: «Crac! Et ça glisse!..»[407] осталось событием в опереточной хронике… Особой красотой Жюдик не отличалась, но у нее были прекрасные глаза, и вся она была так безукоризненно изящна, что в общем казалась лучше всякой красавицы. Добра она была необычайно, и никакое товарищеское горе не проходило перед нею, не вызвав в ней горячего и деятельного сочувствия. Нетерпима и строга она была только в тех случаях, когда титулом артистки на ее глазах прикрывались лица, не имевшие права на этот почетный в ее глазах титул. Один из подобных эпизодов прошел, так сказать, на моих глазах.

В труппу, приглашенную Федотовым, приехала из Парижа при одной из французских премьерш молодая девушка, занимавшая тот же неважный пост «камеристки», или, точнее, старшей горничной, при одной из русских аристократок, разорившейся и умершей на берегах Сены в крайней бедности.