Встречи и знакомства

– Что это такое? – с недоумением продолжал допрашивать Капнист.

– Точка тут должна была быть поставлена… И затем должна обязательно следовать новая строка.

Лица, стоявшие по соседству, слыша это непонятное для них объяснение, приблизились и прочли на золотой доске иконы, которую продолжал держать в руках полицеймейстер, следующую необычайную надпись:

«Ангелам Своим заповесть о Тебе сохранити Тя во всех путех Твоих от членов Московской судебной палаты».

По довольно многочисленной аудитории пробежал ропот едва сдерживаемого смеха…

Капнист оглядел всех недоумевающим взглядом.

– Так… нельзя? – недовольным тоном спросил он.

– Нет, граф, так нельзя!.. – подтвердил Бессонов.

Капнист пожал плечами и удалился, вряд ли хорошо поняв, в чем дело.

– Ах, этот полицей!.. – довольно громко воскликнул он, садясь в ожидавший его экипаж.

Воспоминания о князе А. И. Урусове

Я живо помню открытие новых судов[439] в Москве. Открытию этому предшествовала масса новых разнообразных толков, в большинстве случаев очень сочувственных. До тех пор всеми делами, и по денежным взысканиям, и по всевозможным правонарушениям, ведала почти исключительно полиция, и всякому, сколько-нибудь знакомому с полицейскими порядками даже позднейших, менее «бесцеремонных» эпох, понятно будет, как нетерпеливо ждали обыватели московские возможности обходиться без вмешательства «самого квартального».

Открытие окружного суда ожидалось еще с большим нетерпением, нежели открытие мировых учреждений. В особенности сильно занимал всех первый состав присяжных поверенных. С ораторским красноречием Москва вообще была мало знакома. Редкие из москвичей присутствовали на гласном разбирательстве за границей. Немногие слышали подробности гласного суда в Польше, уничтоженного, как известно, именным указом императора Николая I, сказавшего по выходе своем из открытого заседания варшавского суда: «Уберите эту собачью комедию!»[440]

Имена будущих ораторов, намеченных в первый состав присяжных поверенных, ровно ничего не говорили публике. Все это были люди малоизвестные, начиная с позднейшей красы и славы русских ораторов – Ф. Н. Плевако, в то время человека очень бедного и очень склонного подчас выпить лишнюю рюмочку.

Воспитанник Московского университета, ничем не выдавшийся из толпы товарищей, Плевако вовсе не обещал того, чем сделался впоследствии, хотя, строго и беспристрастно говоря, вся его ораторская слава зиждется главным образом на смелости его вечных, неиссякаемых и увлекательных софизмов.

Несомненно, выше него стоял как по развитию, так и по дару строгого, ежели можно так выразиться, величавого, импонирующего красноречия князь А. И. Урусов, мастерские, художественные речи которого увлекали и нравственно поднимали аудиторию.

Арест и высылка князя Урусова, а затем его переход из защитников в число прокурорского надзора[441] значительно помогли возвышению и известности Плевако, которому, смело можно сказать, никогда не удалось бы победоносно вынести сравнение с талантливым соперником.

Упомянув об аресте князя Урусова, я не могу не сказать несколько слов о подробностях этого ареста, хорошо и отчетливо мне памятных.

Я в то время работала в «Русских ведомостях», редактор которых, Н. С. Скворцов, был очень коротко знаком с Урусовым.

Урусов по возвращении своем из-за границы, где, как известно, он произнес какую-то революционную речь, приехал к Скворцову и в интимной беседе передавал подробности произнесенной им в Швейцарии речи.

Управляющим конторой «Русских ведомостей» в то время был некто Гринчар, человек, никому из нас хорошо не известный, но сумевший с изумительной ловкостью втереться в полное доверие к добряку Скворцову, всегда готовому всякому поверить и во всяком принять участие.

Поступив на службу совершенно бедным человеком, на глазах всех нас, не имевшим даже чем заплатить за прописанное доктором лекарство, Гринчар успел в самое короткое время поправить свои дела настолько, что обзавелся и собственной мебелью, и только что появившимися тогда в употреблении пружинными кроватями, и, отвоевав себе одну из внутренних комнат редакции, убрал ее с непривычным для себя комфортом и стал в ней принимать гостей.

В тот день, о котором идет речь, в гостях у Гринчара был какой-то жандармский офицер, приехавший, по его словам, из Кинешмы и усевшийся пить чай в комнате Гринчара, отделенной от редакторского кабинета небольшим незанятым чуланом.

Мы оживленною толпой окружили князя Александра Ивановича, и он на вопросы заинтересованных слушателей почти полностью повторил речь, произнесенную им на митинге в Швейцарии. Все мы с живым интересом следили за увлекательной передачей, и никому из нас, никогда не сближавшихся с офицерами жандармского дивизиона, не пришло в голову неудобство того соседства, каким на этот раз наградила нас судьба.

Александр Иванович кончил под взрыв наших горячих аплодисментов, а на другой день рано утром он был арестован в квартире, в которой проживал с молодой красавицей, впоследствии сделавшейся его женой[442].