Встречи и знакомства

Некоторые из разбиравшихся у него дел как-то особенно им запоминались, вызывая при напоминаниях единодушное веселье всей, обычно переполненной, камеры.

– А, Матрена Кузьминична!.. – приветствовал он однажды, в присутствии нескольких собравшихся в его камеру хроникеров, толстую бабу в туго накрахмаленном ситцевом платье, как-то победоносно приблизившуюся к столу. – Так ведь вас зовут?..

– Карповна, а не Кузьминична!.. – поправила накрахмаленная баба.

– Ошибся!.. – развел руками Багриновский. – Сами виноваты… Давно не судились… Что? Опять с жиличками поссорились?.. Что вам Бог ладу не дает?..

– Да как же с ними ладить, господин судья, когда они бесперечь все пьяны!..

– А вы всегда трезвы?.. – с улыбкой осведомляется Багриновский.

– Я… я иное дело…

– Почему иное…

– Потому, я во хмелю не токмо что спокойна, а даже ласкова…

– Знаю я вашу ласку!.. – смеется Багриновский. – Забыли про клок волос, что был приложен к прошению вашей жилицы?..

– Так ведь она в те поры мне шаль новую чернилами залила!.. – оправдывается накрахмаленная баба.

– А вы не расставляйте по столам чернильниц. Не канцелярия ведь у вас.

– Кто говорит, да время такое тогда было… царь жидовский в Москву приезжал. Все к нему прошения писали! – серьезно повествует баба.

– Это о Ротшильде речь идет! – с улыбкой поясняет Багриновский заинтересованным газетным хроникерам, часто захаживавшим к нему в камеру на разбирательства.

– Во-во, так его кликали! – одобряет баба.

– Что ж и вы тоже писали прошение к жидовскому царю?

– Нет, мне ни к чему! Я только Долгорукову князю пишу, кормильцу нашему, кажный праздник.

– На бедность просите?

– Известно, не на богатство.

– И дает вам князь Долгоруков деньги?

– Кажинный раз по трешнице. А когда супруга евоная померла, так на каждое прошение по пятишнице вышло! Большое тогда облегчение бедному люду было. Много благодарственных молитв вознесли мы к Господу!

– Это за что же? За то, что княгиня умерла?

В камере смех.

Баба стоит недовольная и не отвечает.

– Вы сегодня-то на кого же жалуетесь? – заглядывая в бумаги, спрашивает Багриновский.

– О выселении двух жиличек прошу. Мочи моей с ними нет никакой!

– Это опять все те же портнихи? – смеясь, осведомляется Багриновский, пробегая бумагу.

– Они, батюшка, они, паскуды! – сокрушенным тоном подтверждает баба.

– Да ведь я уж их два раза от вас выселял?

– Опять навязались, окаянные! Слезно просились! На образ клялись, что драться промеж себя больше не будут.

– Где же они сами? Не явились?

– Куда им явиться! Так разодрались, что образа человеческого не осталось. Машутка, гляди, вовсе кривая останется. Пропасти на них нету!

– А вы не ругайтесь. Вы уж тут сколько бранных слов выкрикнули.

– Выкрикнешь, ваше благоутробие, коли ежели мочи нет!

– За что же у них дело вышло?

– Да все за бурнус[426].

– Опять этот бурнус! – хохочет Багриновский. – Что они его поделить никак не могут?

– Вот и подите вы с ними! – сокрушенно качает головой просительница. – Одна, значит, его справила и заложила, а другая за свой счет его из заклада выкупила. Вот они обе за него и цапаются.

– Чего вам? Мне-то и то бурнус этот до смерти надоел! – среди общего хохота заявляет Багриновский. – Так как же? Выселить их вам обеих?

– Беспременно, ваше благоутробие. Никак мне с ними невозможно.

– Хорошо. Я постановлю предварительное исполнение! – соглашается Багриновский и берется за перо.

– Это то есть какое же предварительное? – недоумевает истица.

– Да чтобы их немедленно от вас судебный пристав выселил!

– Куда же, батюшка?.. Коли ежели они на улицу показаться не могут? Ведь я же вам толком докладываю, что они страсть как разодрались! Я это только так, для острастки, значит. А то пущай их живут. Они ничего себе девки.

– Вот тебе раз! – комически восклицает Багриновский, для которого подобный финал не новость. – Зачем же вы у меня-то время понапрасну отнимали?

Баба, в свою очередь, кажется удивленной.

– Да ведь вы же на то и в судьи миром выбраны, батюшка! – разводит она руками. – На то вас и царь кавалерией украсил!..

– Никакой кавалерией меня царь не украшал! – сдерживая улыбку, говорит Багриновский. – А вот ежели вы опять ко мне со вздорным делом придете, так я вас оштрафую! Поняли?

– Понять-то поняла, ваше благоутробие. Да только…

– Оставьте вы мое благоутробие в покое и уходите, пока я на вас штрафа не наложил!

Баба уходит, шурша ситцевой юбкой и ворча себе под нос:

– Не в духах сегодня! Бывает это с ним!

За нею следует молодой малый, доставленный полицией.

Его опухшее лицо носит явные следы ожесточенной битвы. Волосы взъерошены, казакин[427] в нескольких местах разорван. Он дико вращает глазами и смелой, но не совсем твердой походкой приближается к судейскому столу.

– Семен Каменев? – спрашивает судья.

Вместо ответа в камере раздается громкая икота. В публике смех.

– Каменев, вы доставлены сюда за буйство, произведенное вами в трактире, но, кажется, вы и теперь еще не совсем трезвы…

– Это никак не возможно… потому я на службу… под красную шапку!..[428] Значит, царю и отечеству!.. – бормочет обвиняемый, сильно покачиваясь.