Встречи и знакомства

Всегда строго честный, неподкупный и справедливый и к себе, и к другим, старый князь сумел и в горьком падении своем сохранить добрые отношения с дворянами своей губернии, и большинство из них, приезжая по делам в Москву, отыскивали бывшего предводителя в пресловутом «Складе», успевшем сделаться известным и в далекой провинции, и снабжали его и деньгами, и гардеробом, и возможной провизией, обозами приходившей из деревень.

Эти дни были настоящим праздником для всего «Склада».

Старый князь, и в нищете сохранивший свои прежние дворянские замашки, начинал с того, что свято уплачивал все накопившиеся долги, уплачивал вперед за свою скромную каморку и все остальное раздавал кругом всем «нуждающимся».

Зато и кредитом князь пользовался здесь неограниченным, и не было на пресловутой Грачевке лавочки, которая, по первому требованию князя, не отпустила бы ему любого «товара».

Правда, что «товар» этот ограничивался скромными размерами местного потребления и не шел дальше печенки, соленых огурцов, хлеба и тому подобной скромной снеди, но невзыскательные вкусы местных потребителей дальше этого не шли, и человек, вполне аккредитованный в этих размерах, мог уже считаться обеспеченным человеком.

Здесь же, среди этого разношерстного люда грустно доживал свой век художник Р-ий, некогда подававший широкие надежды сделаться славой академии, проживший несколько лет казенным стипендиатом за границей, сопутствовавший в первом заграничном путешествии покойному наследнику Николаю Александровичу[422] и… вернувшийся на родину, чтобы погрязнуть на темном и топком дне самой разнузданной жизни…

В ту эпоху, о которой я веду речь, Р-ий в редко выпадавшие трезвые минуты занимался тем, что набрасывал эскизы, делал «подмалевки» и все это сбывал жидам-закладчикам по 30 и 40 копеек за «штуку».

Трезвым он почти никогда не бывал, и в редкие проблески трезвости на него взглянуть бывало страшно…

На него нападали пароксизмы мучительного, почти дикого отчаяния… Он проклинал себя, свою несчастную страсть, проклинал все прошлое свое… все свои несбывшиеся надежды… все свои загубленные мечты…

Он вспоминал о прошлом… Говорил о том, чем он мог бы быть… и рыдания сдавливали ему грудь… и слезы лились из его потухших глаз…

Здесь же, цитируя то Гегеля, то Канта, то целиком декламируя отрывки из Байрона и Шекспира, – и притом не в переводе, а всегда в подлиннике, с безукоризненным иностранным произношением, – восседал в длинном и широком пальто, под которым, по сказанию хорошо осведомленных лиц, не было ровно ничего, бывший магистр университета, с блестящим успехом исправлявший должность судебного следователя в одном из крупных южных городов и спившийся до «Склада», в котором даже не имел барского авторитета старого князя и того широкого, судя по месту, кредита, каким пользовался бывший магнат.

В характерном «Складе» бывший судебный следователь пользовался особым покровительством старого итальянца-шарманщика, не только кредитовавшего бывшего вершителя судеб, но и просто даром угощавшего его на свои трудовые деньги, вырученные от хождения с утра до ночи по дворам с шарманкой за плечами.

Весь быт этого интересного уголка старой Москвы я имела случай близко и подробно изучить благодаря тому, что близкий родственник мой, одержимый тою же горькой страстью, по нескольку дней пропадал в знаменитом «Складе», откуда его приходилось выручать иногда при посредстве полиции[423].

Впоследствии мне пришлось слышать, что бывший следователь, совершенно излеченный от пагубной страсти, вновь вернулся к прежней жизни и к прежней деятельности, но за действительность этого исцеления я не ручаюсь.

«Склад» любил подчас прихвастнуть доблестями своих аборигенов.

Близкое и подробное изучение всех этих характерных типов, виденных поодиночке и детально знакомых мне по рассказам моего полубольного родственника, дало мне повод написать в «Русских ведомостях», по желанию Скворцова, длинный ряд статей под общим названием «Московские трущобы и их обитатели»[424], не в духе романа или рассказа, а по образцу статей Максима Дюкана («Le clan des voleurs à Paris», par Maxime Ducamp)[425].

Скажу еще несколько слов по адресу особо характерных представителей этого оригинального уголка Белокаменной и затем вернусь к не менее оригинальному мировому судье, которого Бог послал этим оригинальным обывателям.

Одним из самых резко очерченных типов этого своеобразного мира был маленький юркий мужичонка, носивший характерное прозвище Ерш и служивший аборигенам «Склада» и посыльным, и разведчиком, и комиссионером, а подчас и лазутчиком.

Для лиц, приезжавших в «Склад» разыскивать своих запропавших родственников, сослуживцев и знакомых, Ерш был положительно незаменим.

Он всегда знал, где кто находится, когда и куда кто ушел, и когда костюм его ему дозволял такую роскошь, то сам и доставлял «домой» заблудившихся овец столичного «дна».

Но… костюм Ерша, видоизменявшийся до бесконечных пределов, далеко не всегда позволял ему такое почетное вмешательство в судьбу временных сотоварищей по «Складу».